ИГРЫ ПИСАТЕЛЕЙ

Подписывайтесь на официальный Youtube канал Эдварда Радзинского


(Неизданный Бомарше)

Из архива Шатобриана.
Несколько пунктов из Манифеста Postrиma:
1. Игра в игру есть жизнь...
3. Презрение к настоящему есть настоящее...
5. Самый маленький остров – наш материк...
[...]
9 (последний). Презрение к лающим.
Уроки охоты на льва в Африке.
Барабаны охотников сообщают им, где сейчас лев. И они собираются – множество маленьких местных собачек…
Стая маленьких уродцев берет след. Они не нападают - они лают. И лев не выдерживает – уходит от нестерпимого лая, похожего на вой.
Как и положено льву, он уходит на вершину горы.
Но собачки стаей без числа бегут за ним. Они лают, они по-прежнему только лают. И не дойдя до вершины, лев падает замертво… От чего он погибает? От их уродства. От мерзкого вида маленькой пасти. От несовершенства озлобленной твари. От визгливого, позорящего, незатихающего лая…
Он погибает от несвободы. Несвободы от лающих.
(Пункты 2,4,6,7,8 - см. «Манифест».)



РЕНЕ ФРАНСУА ШАТОБРИАН ПИШЕТ КНИГУ

4 октября 1814 года. Золотая осень в Волчьей долине.
Все было как всегда. В день его патрона, святого Франциска, в большой столовой собрались самые близкие друзья Шатобриана. Рене заставил Селесту пригласить мадемуазель Н. Устроили маленький маскарад - и все сидевшие за столом получали прозвища. И, как всегда, он назвался Котом, жена Селеста - Кошкой («Ша»тобрианы). А когда решали как назвать мадемуазель, Селеста, с усмешкой глядя ему в глаза, предложила назвать ее Мышкой.
Селеста не всегда умела быть женой Поэта. Иногда она становилась просто женой, позволяющей себе забыть свое бремя.

Он шел с мадемуазель по аллее. Все они, эти его влюбленности без числа, обязательно должны были походить на «Божественную» - на Жюльетту. Гений ищет повторений Прекрасного. Вечная Жюльетта, никогда не уходившая из его жизни...
Он засмеялся. Мадемуазель, конечно, похожа на Жюльетту: вздернутый (подмигивающий солнцу) носик; девочка-женщина... Как и Жюльетта, мадемуазель носила римскую прическу «а ля Тит»: волосы взбиты в локоны и перехвачены лентой. И уже выходивший из моды пеплос античных богинь – платье с поясом выше талии и глубоким вырезом, открывавшим нежные, слабые плечи и маленькие налитые груди. Как и Жюльетта, мадемуазель грациозно и ловко при ходьбе придерживала платье рукой, и ее ножка обнажалась по щиколотку.
Ножка Мадемуазель, ножка Жюльетты… (Описать. Целомудренно.)
В новой его книге будет целая глава о Жюльетте. Как рассказать их историю? Как не стать смешным, попав в длинный список знаменитостей Европы, пребывавших у ног мадам Рекамье? (Жюльетты! Для него - Жюльетты!)
Люсьен Бонапарт, и сам Наполеон, и герцог Веллингтон, и принц Август Прусский – вот список завоевателей, плененных маленькой Жюльеттой. Как охранить ее честь, но и написать правду о Венере, отринувшей и Марса и Юпитера - ради Поэта?
Тот день… Она - в белой греческой тунике. Луч солнца сквозь деревья на обнаженных руках. Солнце и мрамор. Ослепительно белая туника на нежно-голубой софе... И все! И более он ничего не напишет... Печаль (прошлое, прошлое!) и красота сцены.
Он увлекся и успел прослезиться (он легко возбуждался).
Он вспомнил об идущей рядом мадемуазель, ибо вдруг почувствовал... Да, ему показалось, что в наступавшем сумраке за ними кто-то идет.
Он резко обернулся. Никого не было.
Приятное возвращение в реальность… тепло руки очаровательной мадемуазель.
Как забавно было бы соединить сцены... ту сцену с сегодняшней... с мадемуазель... Но это можно только в дневнике.
Впрочем, даже в дневнике ему нельзя. Он - Шатобриан.

Мадемуазель шла молча, опираясь на его руку. Она не проронила ни слова, она знала: Шатобриан думает!

Они подходили к башне. Он рассказывал ей то, что прежде рассказывал Жюльетте, а теперь обычно рассказывает всем им. О борьбе Поэта с владыкой мира. Как Поэт заклеймил императора именем Нерона, как был за это выслан из Парижа и как Господь не оставил его - он сумел купить Волчью долину. Так звали кусок земли, где стоял теперь маленький дом Поэта. А в те годы край был дик и пуст. Волки были хозяевами выжженного солнцем пустынного пространства, так напоминавшего пустыню в Аризоне, где в молодости (увы, в далекой молодости!) он сражался с англичанами.
И вот теперь император пал...

И опять, забыв о мадемуазель, он вернулся к своему сочинению.
Король въехал в Париж. С ужасом Поэт наблюдал, как престарелый монарх, кряхтя, вылез из кареты. Подагрические, опухшие слоновьи ноги короля (описать!)...
Надвинув на глаза медвежьи шапки, наполеоновские гвардейцы старались не глядеть на жалкую старость потомка Людовика Святого.

Погруженный в свои мысли, он грозно сказал мадемуазель:
- И вот опять грозовое небо над смутной Францией.
(Кстати, не забыть описать в книге, как этим летом по приказу короля сбрасывали Вандомскую колонну Бонапарта. Ожидали, что придут тысячи – низвергать статую кумира, взявшего со страны величайший налог кровью: два миллиона французов лежат в снегах Московии, в пустынях Африки, в полях Европы. Но пришло всего несколько человек, и Поэт был среди них... Впрочем, про Поэта следует опустить. Можно быть несчастным, но нельзя - смешным.)
- И вот после того, как он залил кровью всю Европу, толпа захотела прежнего ярма, - сказал он яростно.
Мадемуазель испуганно смотрела на возбужденного Поэта. В борьбе с Бонапартом он больно сжимал ее руку. Но она терпела. Она плохо разбиралась в политике и очень боялась показаться глупой.
- Что-то будет, - уже печально и тихо продолжал размышлять он вслух. - Наполеон рядом, совсем рядом.
(Здесь следует вставить в книгу письмо Фуше, которое ему показали вчера. Письмо к «Агамемнону всех народов» - так льстивый негодяй именует Александра Первого. Нет, наш великий предатель неспроста доносит русскому царю: «Почитаю долгом сообщить, что спокойствие народов не может быть гарантировано, пока Бонапарт находится на острове Эльба». Он уже знает что-то! И он прав! Тысячу раз прав!)
- Но глупцы в Париже, - вновь грозно обратился он к мадемуазель, - пребывают в спокойствии. Они уверены, что с четырьмя сотнями солдат, оставленных Бонапарту, невозможно отвоевать империю. Но они забыли: этот человек не знает слова «невозможно». А рядом с Эльбой – Италия, воздух его прежней славы, пороховая гарь его побед (записать)... К нему приехала белокурая графиня Валевска с его сыном. Но белую лебедь поселили на тайной вилле и потом быстро услали. Еще бы! Он наверняка ждет к себе императрицу с наследником. Ему нужен символ прежнего величия. Ибо клянусь, он уже задумал... И Фуше прав. Проклятье!
- Говорят, она его много моложе. Но он ее любит, - тихо сказала мадемуазель.
Он оценил призыв. И, оставив книгу, окончательно вернулся к ней. Погладил ее крохотную руку…
Мадемуазель восторженно смотрела - она была влюблена в него с детства. Как и они все, она росла окруженная рассказами о нем, выросла в сетях его славы. Так что пора вытащить невод…
И голос его стал нежным. Он вернулся к излюбленным рассказам: как собрал здесь, в доме Изгнанника-Поэта, все, что так любил - свои путешествия. Ливанский кедр (посещение Палестины), пристроенный к дому греческий портик, который держали две мраморных кариатиды (воспоминание о Парфеноне) с одинаковыми лицами все той же Жюльетты... Двойная лестница внутри дома, повторявшая лестницу в родовом замке Шатобрианов, где прошло его детство, где на скалистом островке он хотел бы лежать после смерти...
Глаза мадемуазель (как у всех у них) наполнились слезами. Впрочем, и сам он был растроган.

Сумрак опустился на аллею. Они подходили к башне – их плечи соприкасались. Пришло время рассказа о его деревьях.
Он указал на маленькие деревца вдоль дороги, жалкие в печальных сумерках:
- Они – мои дети. Я знаю каждое из них, уважаю их характер. И у всех есть имена. В жару я укрываю их, как мать, своей тенью. Когда я состарюсь, они станут большими, и уже они укроют меня своей тенью, они станут заботиться обо мне.
И опять наполнились слезами ее глаза.

И вновь это наваждение - он почувствовал, что кто-то за ними идет. Он резко обернулся: аллея была пуста.

Они пришли к башне – здесь он работал. В раскрытую дверь был виден его стол, глядевший в зелень.
Пора рассказать ей романтическую историю - историю его маленькой башни.
- Один из прежних владельцев Волчьей долины служил в национальной гвардии. И когда свора рыбных торговок, эта обезумевшая толпа черни, ворвалась в королевский дворец, когда во дворе Тюильри уже валялись трупы швейцарских гвардейцев и несчастный король покорно напялил фригийский колпак, так похожий на шутовской, сей Андре Аклок, кажется, именно так его звали... - он каждый раз рассказывал эту историю чуть-чуть иначе и давно забыл, что же было в скучной действительности, забыл и имя героя, - бесстрашно защищал королеву от разъяренной черни. И Антуанетта обещала: когда смута закончится, она приедет навестить преданного героя.
Андре построил эту башню, ожидая ее. Тщетно ожидая...

Они по–прежнему стояли у открытой двери башни. Позади стола уходила вверх винтовая лестница, звавшая на второй этаж. Там стояла историческая софа, где Поэт дремал, когда на него нападал «сон сочинительства». Стыдная сонливость всегда преследовала его в первые часы, когда он начинал сочинять.
На этой же софе Жюльетта… Но молчание! «Тени легли на землю, и в тишине далеко, где-то там, на верхней дороге, слышался звук телеги... и бутылка вина на столе блестела в лучах заходящего солнца. Земля расставалась с жарким днем – увы, с одним из последних жарких, уже осенних дней. Печаль прощания... Перистое облако, как летящий ангел".

Он легонько тронул пальцами ее щеку. И мадемуазель шепотом сказала ему то, чего он так ждал:
- Пощадите меня.
Он чуть приблизил лицо, и мадемуазель, поднявшись на цыпочки, торопливо, неумело, по-детски поцеловала его. И пока длился поцелуй (о свежесть, о детский запах ее губ!), он привычно колебался, решаясь, что делать после. Все было как всегда: уже решившись подняться с ней на второй этаж, он, оторвавшись от ее слабых, покорных губ... решил все-таки не подниматься!
Он нежно прикоснулся к ее лицу (ветерок, тронувший лист, дуновение… и пробудившаяся Афродита... нега, томление пробуждения…)

Он понял, что напишет:
«Я сказал ей: "Я могу вас любить, но никогда не смогу быть вашим, ибо лист, падающий с дерева, тростник, колеблемый ветром, или облако… вон то облако, сонно плывущее над домом, заставят меня забыть о вас. Простите старого Поэта».
И он сказал ей это. Она заплакала. И поцеловала его руку.
Они подошли к дому. Как всегда, он уже жалел о случившемся.

Мадемуазель уезжала последней. Он провожал ее.
Красные глаза девочки... Усмешка Селесты...
Но он («как обычно», - напишет потом Селеста в мемуарах) предпочел не заметить беспощадной улыбки жены.
Он смотрел, как крохотная туфелька красотки ступила на лесенку фиакра, и поймал последний взгляд мадемуазель. Влюбленный взгляд…
Экипаж, исчезающий за поворотом аллеи… или лучше так: «освободивший для взора всю таинственную длину аллеи: печаль осеннего вечера (как рано темнеет!), шорохи падающей листвы, шум фонтана – шепот воды, бегущей среди мрамора».
И вновь ощущение внезапного непонятного страха. Как только фиакр скрылся за поворотом, он позвал слугу и приказал осмотреть парк.

Он вошел в башню.
Тишина. Деревья. Ветер. Качаются высокие кроны. Экономная природа: кроны деревьев - те же вознесенные к небу корни, только нежные, ибо живут в небе. И крепость окаменевших корней - там, в земле… Пахло костром. Слуги жгли опавшие листья.
Запах смерти.

Он назовет книгу – «Записки из могилы». Вчерашние события... Листья опали и уже сожжены. Книгу должно напечатать после его смерти.
Смерть... Как сладка жалость к самому себе! После смерти он продолжит говорить с миром: «О мой читатель, я не слышу тебя, я в уже могиле, которую ты попираешь ногами».
«Замогильные записки» о его жизни. О его времени.

Как положено гению, он пришел в мир Накануне.
Как любимый им Цицерон, он наблюдал Вселенскую Катастрофу.
Его жизнь была достойна его дара.

Итак, начало. Тот день (увы, такой далекий!), когда он, молодой потомок древнего рода, был представлен к Ее двору.
Толстый Людовик Шестнадцатый... Этот верный муж странно заканчивал череду любвеобильных Людовиков. Гордый нос Бурбонов украшал тогда потомство многих фрейлин. «Бог простит, свет забудет, но нос останется» – он застал эту шутку, модную тогда в Версале. Бедный Шестнадцатый Людовик - добродушный толстяк, жертва за грехи своих предков, тщетно старавшийся задобрить нацию, выросшую из пеленок. И Антуанетта - маленькая, грациозная, воплощение Галантного Века. Королева рококо оказалась искрой, которая запалила пороховую бочку.
Залы Версаля, выставка могущества и роскоши... В зеркалах – игра свечей, горящих в гигантских канделябрах: отражаются, двоятся кружева, воланы, ленты, мерцают бриллиантовые пуговицы, фалды расшитых камзолов... Обнаженные плечи... Поток драгоценностей слепит в зеркальной стене. (Бал призраков. Описать!)
Режим казался вечным. И никогда не был так близок к гибели.
Ангел уже вострубил, и скоро рухнет величайший трон в Европе... Восемь веков монархии - великого опекуна нации - заканчивались. Нация выросла. Она решила жить без пастырей - королей.
Революция… И плоть человеческая станет прозрачной в огне и крови. И в безвестную яму будет брошена жертва грядущему, прекраснейшая плоть Галантного века - королева. Варварский обряд похорон жертв гильотины: между раздвинутых ног обезглавленной Марии Антуанетты положат ее голову – самую красивую голову Европы.

Его первый бал... Кузина, обучившая его любви... Ее платье из атласа (описать: светлые, будто ослабевшие, пастельные тона).
И вот голубой плащ кузины, столь величественно ниспадавший с ее плеч, сброшен у кровати; розовая сумочка «помпадур», перчатки и муфта полетели на кресла...
Она стоит в обруче, еще мгновение назад поддерживавшим широкую, как корабль (нужно другое сравнение), юбку. Бесстыдно белеет нижняя рубашка, украшенная серебром и кружевом. Ее слабая ножка… мягкие туфли из шелка с драгоценными камнями...
Он растерялся. Ее смех: «Ну же, помогите несчастной избавиться от последнего оплота добродетели».
И обруч падает. Бьют часы. Таинственная ночь, когда Поэт потерял невинность…

Кузину обезглавят. И голову, которую он целовал, уложат между ног в шелковых туфельках...

Революция… Ее все ждали, все о ней говорили. Сколько просвещенных умов, сколько потомков древнейших родов считали хорошим тоном издеваться над слабым королем, любить Вольтера и считать Бога выдумкой для дураков! Но несмотря на все вольности в разговорах, никто не думал изменять присяге. О революции болтали с удовольствием, ибо всерьез не верили в нее.
И как все мгновенно свершилось! Еще утром была королевская власть, но днем – взята Бастилия, и прежней власти нет. Но власть еще этого не знает. Она не понимает: не просто разрушена главная тюрьма, но уже пошли часы революции. Волшебные часы, где минута равна веку...
Лавина событий, ужасающая быстрота – именно так живет революция. А гибнущая власть продолжает жить в своем, прежнем, неторопливом течении времени.
И король не может понять, куда исчезло его преданное дворянство, где верные солдаты. Он не осознает, что все волшебно переменилось, ибо за день революции общество прожило сто лет. Что верными престолу остаются только швейцарские гвардейцы, потому что они чужие, и вместе с властью существуют в прежнем времени.
На развалинах Бастилии, растаскав на сувениры ее камни, просвещенные аристократы славят падение своего монарха... стараясь не замечать голов защитников крепости, качающихся на пиках над поющей толпой.
Стоят солнечные дни. Там, где была Бастилия, открываются кафе. И принц крови герцог Орлеанский обличает своего короля под овации черни. «Гражданин Эгалите» гордо носит эту кличку толпы, братается с народом... не понимает, что и он обречен.
Ибо глух и слеп не только несчастный король. Просвещенные философы, вольнолюбивые аристократы, устроившие революцию, также не понимают ее стремительности. Вчерашние рабы, которых они освободили, сегодня (скорости революции!) вместо вечной благодарности уже почувствовали себя новыми хозяевами и ненавидят вчерашних хозяевосвободителей. Невидимые часы торопятся к невиданной крови.
Террор революции... Общество, обезглавившее своего короля, не может остановиться. Отведавшие крови своего пастыря – безумны...
Рушатся авторитеты опыта и возраста, таланта и происхождения. Все низвергнуто. На вершины возводятся исполины, которые при падении оказываются карликами...
Сам он счастливо избежал этого времени. Гибель родного брата, гибель жены брата... все случилось без него: он уехал в Америку.

Америка… Сражения с англичанами, переселенцы, индейцы, пустыня... Как все это будет разнообразить повествование!

Гибель революции произошла в его отсутствие. Вечная человеческая комедия - вчерашние рабы, уставшие от свободы, потребовали новых цепей.
И вот он пришел – Смиритель революции. И железным посохом загнал в теплый хлев мятежное человеческое стадо.
Бонапарт...

Последняя часть будущей книги. Он вернулся во Францию и застал империю, новый двор Наполеона. Вчерашний лейтенант пытался повторить великолепие королевского двора. Но изящество и грация умирают при звуках барабана. Двором должна править женщина, а не вчерашние булочники и солдаты - наполеоновские маршалы, для которых дворец - всего лишь бивуак между сражениями.
Но наполеоновский двор - не только жалкий фарс. Это преступный плод недавнего Апокалипсиса. Здесь соединились недобитки-аристократы с убийцами своих отцов и братьев, здесь потомки жертв братались со своими палачами.
Здесь он встретил мужа кузины. Став графом империи, он мило беседовал в салоне с ее убийцами.
И вчерашние революционеры, столь недавно с ненавистью убивавшие обладателей титулов, теперь наслаждались этими титулами, которые как кость швырял им император плебеев.

Наполеон… Маленький, пухлый, в белых лосинах, торчит брюшко. Он похож на молодого буржуа, отнюдь не на человека, залившего кровью целый мир. Он кажется даже добродушным, пока не встретишься с ним взглядом. Ледяной взгляд, от которого дрожали его бесстрашные маршалы; взгляд - бездна, холод, смерть. Непреклонный, квадратный, как топор, волевой подбородок императора…
Он легко отнял свободу у французов. Оказалось, толпа вовсе не любит свободу, их единственный кумир – равенство (недаром оно связано тайными узами с деспотизмом). И Бонапарт воистину уравнял всех французов - и в правах, и в бесправии. Право на собственное мнение имел лишь один человек во Франции.
Но владыке мира не удалось купить Поэта.
«Почему-то большая литература всегда против меня, а маленькая - за». Это сказал Наполеон о нем. И он гордился, когда император запретил его речь в Академии. «Будь она произнесена, месье Шатобриана пришлось бы бросить в каменный мешок».

Падение Наполеона...
Когда-то старик Мерсье сказал: "Постараюсь пожить подольше. Мне очень интересно знать, чем все кончится".
Что ж, и Мерсье, и ему это удалось. Они увидели гибель королевства, потом гибель революции, и вот теперь – гибель империи.
Союзники приблизились к Парижу. И Бурбоны, которых навечно (бойтесь этого слова, вечность – прерогатива богов) изгнала революция, готовились въехать в столицу.
И его соседи, вчерашние революционеры, бросились в бельевую мадам Шатобриан за белыми простынями, чтобы намалевать на них королевские лилии.
Селеста с честью отстояла свою бельевую. Но тысячи флагов с лилиями висели тогда на парижских домах. И должно быть, русский царь и союзники очень удивлялись несметному количеству монархистов в Париже. Монархию в те дни любили все. Даже палач Сансон, обезглавивший и короля, и королеву, и аристократов без числа, оказался в душе монархистом (так его сын писал теперь в своих воспоминаниях).
Правда, оставался грозный вопрос - кто? Кто был в тех беспощадных толпах, которые громили аббатства и дворцы? Кто тысячами собирался на площади и в восторге вопил, когда рубили головы аристократам? Кто выкинул из могил останки великих королей, спавших вечным сном в Сен-Дени, и бросил их в грязную яму? Кто?!

В то время ему удалось получить постановление революционного трибунала о казни четырнадцати человек, среди которых были его брат, жена брата и ее родители - добрейший господин Мальзерб и его супруга, а также их кузина, старуха-герцогиня де Грамон. Их всех обезглавил на площади Революции этот «тайный монархист» – палач Сансон.
Милый Мальзерб... Он был министром Людовика и великим либералом, приверженцем и старых добродетелей, и новых идей. Когда революция победила и чернь держала короля и королеву пленниками в Тюильри, Поэт вместе с братом пришел к Мальзербу спросить совета - уезжать или не уезжать из Парижа?
И Мальзерб сказал им: "Ни в коем случае! Поверьте старику, весь этот кровавый балаган скоро закончится и, как любит говорить наш король, нация вновь вспомнит свой счастливый и легкий характер". Брат послушал родственника, а он - нет.
Прошло совсем немного времени, и «народ со счастливым и легким характером» отрубил голову и королю, и Мальзербу, и брату.

Ну, а потом он опишет нынешний венец человеческой комедии.
Кто сейчас ближе всех к королевскому двору, вернувшемуся во Францию? Кто стал доверенным лицом у Людовика XVIII? Негодяй Талейран - епископ-расстрига, предавший последовательно Бога, революцию, Наполеона, кичившийся тем, чего следовало стыдиться: он сумел уцелеть после падения всех режимов. Великие умы, свершающие великие события, как правило гибнут. Умы второстепенные, умеющие извлекать из великих событий выгоду, остаются.
Наслаждается нажитым богатством двойник Талейрана (и оттого ненавистник) Фуше, стрелявший из пушек по беззащитным, связанным аристократам в Лионе, забивший трупами целую реку. Министр полиции и при Директории, покончившей с революцией, и при Наполеоне, покончившим с Директорией, и при короле, покончившим с Наполеоном. При короле, родном брате прежнего короля, одним из убийц которого и был Фуше!
Какие сцены будут в его книге!

Все успокоилось в душе. Приблизилась старость. И звуки прошедшей жизни яснее слышны, как в осеннем, опавшем лесу. Несправедливость старости... Старый Поэт, как старый соловей - в этом уже противоречие. В конце концов для Поэта Господь мог бы сделать исключение.
Он придвинул бумагу. Торжественный час...
Надо начать со вступления о тщете. Он много путешествовал в юности, чтобы понять: нет нужды путешествовать по земле. Самое сладкое путешествие - внутрь самого себя, ибо каждый носит в себе целую Вселенную... В лесной чаще сядьте на ствол поваленного дерева и в тишине, когда над верхушками деревьев плывут облака, в душе своей вы ясно почувствуете музыку мироздания, величайшую тайну присутствия Его. Так стоит ли искать Истину далеко от дома - на берегах далеких океанов?
Он решительно взялся за перо.
И тогда...
Гражданин Фуше пишет досье
4 мая 1799 года.
Гражданин Фуше, находившийся в Гааге с дипломатическим поручением, был отозван в Париж по решению Директории. Как он и полагал, его вызвали, чтобы предложить желанную должность. Предложение это было итогом неутомимых интриг, которые вел из Гааги гражданин Фуше. И еще целого состояния, которое он истратил на подкуп Директоров. И вот – свершилось! Вчерашнему неукротимому революционеру Фуше предложили стать министром полиции в правительстве Директории, покончившем с революцией.
О назначении решено было объявить через пару недель. А пока гражданин Фуше знакомился в Париже с новыми обязанностями. И тайно исполнял их. И готовил Париж к удивительной новости.

В квартире царил беспорядок. Гражданин Фуше в черном сюртуке сидел среди множества неразобранных саквояжей и задушевно беседовал с немолодым человеком в точно таком же черном сюртуке.
Собеседник заботливо сообщал гражданину Фуше все подозрительные новости Парижа. В конце беседы упомянул об апрельском аукционе мебели из дворца Трианон, принадлежавшей казненной королевской семье. Так Фуше узнал, что мадам Жозефина Буонапарте через две недели после аукциона вдруг запоздало и страстно заинтересовалась королевской мебелью – двумя маленькими стульчиками Марии Антуанетты, которые, к крайнему сожалению жены генерала Буонапарте, купил на этом аукционе гражданин Бомарше.
Это сообщение неожиданно для собеседника погрузило Фуше в глубокую задумчивость, после чего он и поручил черному сюртуку «произвести ряд необходимых следственных действий».
И когда черный сюртук покинул его дом, гражданин Фуше сел за бюро, чтобы внести некоторые добавления в свое досье о генерале Буонапарте.

В «тот день» Бомарше, как всегда, писал пьесу
Ночь на 17 мая 1799 года (28 флореаля 7 года Республики).
«Тот день» наступал.
Безлунная ночь. Горели фонари. Шел второй час ночи, но даже здесь, на окраине в Сент-Антуанском предместье, Париж привычно не спал.
Площадь, где некогда громоздились высокие стены Бастилии, была теперь пуста. Только жалкие кофейни ютились на месте грозных башен, и подвыпившая компания горланила на лысой площади песни.
Среди строений, окружавших площадь, высился его дом. Он стоял за высокой стеной в глубине окружавшего его парка. Теперь, когда громада Бастилии исчезла, дом казался вызывающе огромным. Странно изогнутый по фасаду, со множеством окон, обращенных в пустоту площади, дом был погружен во мрак.
Высокий господин с косицей, поигрывая тростью, вышел из ворот. Он был немолод и тучен, и оттого особенно ценил пешие прогулки. Но час был поздний, к тому же под вечер на город обрушился майский ливень. Антрацитовая жижа - осколки от колес экипажей, отходы кухонь, выбрасывавшиеся прямо на мостовую, – вся эта парижская несмываемая грязь, разъедающая обувь и платье, разлилась по площади. И перейти через вонючие лужи, не замаравшись по колено, не было никакой возможности.
Да и небезопасно прогуливаться в этот час. Фонари после революции –дефицит (толпа обожает крушить их – и еще памятники). И теперь здесь, на окраине, в наспех восстановленных фонарях горели дешевые сальные свечи, легко задуваемые ветром. Их слабый колеблющийся свет дурно освещал улицу… Нет, два часа ночи - плохое время для прогулок. Особенно, если на твоей трости золотой набалдашник а на пальце - крупный бриллиант.
И вместо прогулки Бомарше решил воспользоваться каретой, ждавшей его у ворот.

Экипаж катил по Парижу. Силуэты домов… Силуэты гигантских поленниц с дровами для топок бесчисленных печей… В пирамидах из дров, величиной с добрый дом, прятались бездомные.
Дома высились над древними каменоломнями, этими черными безднами, на которых стоит Париж. В сыром воздухе ночи - смрад от реки. Сточные трубы льют нечистоты прямо в Сену.
Поздний час, но чем ближе к Тюильри, тем больше карет. Вечный город вечно бодрствовал.
Все, как до революции! Экипажи пересекали путь друг другу, обдавая грязью редких пешеходов. И внутри раззолоченной кареты (в такой прежде сиживал принц крови) сквозь сверкающие стекла видна была жирная морда вчерашнего лакея, сделавшего состояние в дни революции.
И рядом с этим разбогатевшим, размордевшим Фигаро — голые плечи красавицы. И так же грозят смертью и увечьем прохожим колеса экипажа - богачи во все времена не замедляют ход своих карет.
Как хороша была женщина в экипаже, пронесшемся мимо его жалкой кареты! Как хороши эти легкие новые прически! Он вспомнил гигантские многоярусные сооружения на красавицах своего времени. На самом деле в них вплеталась масса чужих волос, часто снятых с мертвецов, а под ними таились кожаные подушки, набитые конским волосом, лес шпилек, помада, пудра, духи... В их первую брачную ночь его немолодая жена заботливо укутала тканью это сооружение, стоившее уйму хлопот и денег, от чего ее голова стала еще огромней и безобразней.
Около моста Пон-Неф экипаж остановился.
В свете фонаря угрюмо возвышалась статуя Генриха IV. Нищий, спавший прямо у статуи, при виде господина, ступившего на мост, начал просить милостыню во имя Пресвятой Девы и короля Генриха. Эта сочетание позабавило господина, и он подал нищему.
Древний мост всегда имел недобрую славу – здесь промышляли самые известные воры. Здесь когда-то опасный шутник и распутник герцог Гастон Орлеанский придумал себе забаву: переодетый, он срывал плащи с ночных прохожих.
До революции здесь обосновались королевские вербовщики солдат и потаскухи. Они работали в деловом содружестве - девицы заманивали юношу в кабак, потом в постель. И после утех, когда юноша не мог расплатиться за ночь и за вино, несчастному приходилось продавать вербовщикам свою свободу.
Теперь вербовщики исчезли, но девицы остались. Они пережили все революционные запреты и стали полновластными хозяйками ночного моста. Сейчас они толпились у палаток с фруктами. Появление господина вызвало у них большое оживление. Они тотчас выстроились, демонстрируя ему свои прелести.
Господин отозвал одну из них и задал странный вопрос: «Где найти Королеву?»
Девица не удивилась, лишь пожала плечами, лениво усмехнувшись. Он вложил в ее руку ассигнацию. Девица собрала товарок и после короткого совещания принесла ответ.
Бомарше вернулся к карете и велел кучеру ехать к Люксембургскому саду.
Он искал женщину. Женщину, которую не видел добрых десять лет.
По дороге он думал о том, как славно было бы построить мост против аллеи Инвалидов, который соединил бы бульвары и предместье, Сент Оноре - с Сен Жерменом. Так уж был устроен его мозг - он тотчас рождал великие предприятия.
Экипаж громыхал по запутанным улочкам Латинского квартала. У Сорбонны была ночная пустота. Завтра ее заполнит утренняя толпа учеников в черных сутанах… Он помнил счастливые времена, когда «Комеди Франсэз» была в Латинском квартале. Здесь играли его первую пьесу и дух Сорбонны тогда царил в зале. Теперь «Комеди» обитала в квартале богатых лавочников. Тупость и пошлость нуворишей властвуют теперь в партере.
Все, что было до революции – как в другой жизни. Здесь в Латинском квартале он жил когда-то со второй женой. Он купил дом недалеко от имения принца Конде. Как он молод был тогда… Здесь он написал первую пьесу, принесшую ему настоящий успех.
Он проехал Люксембургский дворец, который в дни революции умудрились сделать тюрьмой, и экипаж углубился в лабиринт узких улочек.
Дома темнели закрытыми ставнями. Но одно окно, несмотря на холодный вечер, наступивший вслед за ливнем, было распахнуто. В гостиной собрались жестикулирующие люди, кто-то грел руки перед камином, загораживая тепло от остальных... Парижане – это странное скопище живых мертвецов, живущих в закупоренных гостиных при свечах. В голубом небе, в дневном свете, в зелени природы для них нет благородства. Они предпочитают дышать парижским воздухом: дымом несметного количества дров, гнилостными испарениями сточных канав, этих ручьев мочи и кала, частицами мышьяка и смолы, выделяемыми бесчисленными мастерскими. Зловонный тяжелый воздух, тлетворные испарения, смрадная грязь - удел добровольного заточения этих безумцев парижан...
Вечный Париж… как вечный Рим. Вечность... чтобы исчезнуть.
Исчез великий Рим, исчезли великие государства, исчезнет когда-нибудь и этот город. Взорвет ли его адский порох, который копят все больше и больше все государи мира? (Все это рассуждение можно было вставить в пьесу. Но теперь поздно, да и скучно.)

Приближаясь к ее дому, он начал волноваться. Он вспомнил ту ночь… Спасибо врачу Кондому, придумавшему безопасный футляр для его «проказника». Кто знал, какой шип ждал его на этой розе, которой до него наслаждалось столько мужчин!
Та ночь... Нет, это не было обычное безумие, страсть нового тела. Бесконечный лабиринт новых тел, новых вздохов, новых восторгов… таких старых вздохов и старых восторгов. Лабиринт, в конце которого простирает свои объятья Смерть.
Нет, та история была иной…
И он с усмешкой вспомнил строчки письма к ней – к Прекрасной шлюхе (это письмо он считал удачным и впоследствии посылал подобное другим дамам).
«Ваша ножка, точеное колено… маленькая ступня, такая крохотная, что хочется взять ее в рот, а потом впиваться губами в губы и сойти от этого с ума... Я мечтал вчера: каким было бы счастьем, если бы я мог в охватившем меня бешенстве сожрать Вас живьем, не отрывать никогда своих губ от Ваших… чтобы кровь из моего сердца уходила в Ваше, чтобы Вы оказались внутри меня, и всем казалось, что я дремлю, а мы бы в это время любили друг друга… Женщина, верни безумцу душу, которую ты у него отняла...»
Прекрасная дуреха не понимала, что он ласкал ее и... другую. Он впивался губами в ее губы, но это были губы другой.
Его тайна…

Карета остановилась. Оказалось, он знал этот дом. В дни, когда он еще обитал в Латинском квартале, здесь жил забавный венецианец, развлекавший общество весьма рискованными любовными историями.
Он послал слугу наверх, и пока тот поднимался в ее квартиру, все вспоминал имя венецианца. Но обычно услужливая память так и не выдала ему этого имени. А потом в дверях показалась она…
Она совсем не изменилась. Ее лицо снова соединилось с лицом той, другой. Все стало, как раньше.
Только теперь другой не было на свете.
Она поцеловала его. Жаркие губы и холодные губы. Поцелуй свидания с той, мертвой. Поцелуй из смертной тени.
Она сидела рядом с ним, прижимаясь к нему. И шептала голосом другой – сводящим с ума голосом:
- Почему ты меня нашел? И как ты мог жить без меня? Старый греховодник, ужасное чудовище!
Она торопливо целовала его. И он опять терял голову. Ее рука... те самые любовные сумасбродства, о которых рассказывал венецианец!
- Поезжай медленнее, - услышал голос господина слуга на козлах.

Через добрых пару часов экипаж въехал на площадь, где стояла прежде Бастилия, и остановился у большого дома. Его дома.
Она расхохоталась:
- Надо же, Бастилия… Было, было и ни ... — она грязно выругалась, — нет!
Парочка покинула карету – высокий тучный господин и женщина, старательно прятавшая свое лицо под черным капюшоном. Главная героиня пьесы, которую предстояло завтра (точнее, уже сегодня) разыграть.

17 мая 1799 года (28 флореаля, 7 года Республики).
Утро «того дня».
Она выпрыгнула из кровати и в темноте комнаты зажгла свечу.
Белое узкое тело другой. Она повернулась к нему лицом другой…
Помахав ему рукой, она исчезла за вишневой занавесью, висевшей на стене, где прежде был камин. И когда занавесь упала вслед за исчезнувшей женщиной, Бомарше почувствовал серый запах пыли. Занавесь давно не поднимали.
Бомарше спустил ноги с кровати, встал, отодвинул шторы. Предательский свет утра. Все голо, ясно. Ну-с, какова сегодня диспозиция этого проигранного уже при рождении сражения? Какие еще рубежи завоевала старость за прошедшую ночь? (Банальные цитаты, хлам удачных реплик. Неужели этим может быть забита голова в последний день?)
«Он позвонил в колокольчик. Вошел слуга».
Не так: «В открытой двери возник слуга с подносом. Гражданин Бомарше взял свою чашечку кофе».
- Ну, что ты молчишь?
- Вы запрещаете мне утром говорить. Утром вы думаете.
- Прекрасный ответ идиота! Ты – самый неудачный Фигаро в моей жизни. Ты даже выглядишь отвратительно. Тебя трудно описать. Ни одной особой черты - все аккуратное, сглаженное. Какой у тебя отвратительно маленький нос… как член китайца. Где он - длинный, прущий напролом галльский нос, которым на худой конец можно осчастливить женщину?
«Слуга безмолвствовал». Нет, точнее — «торжественно молчал».
- Ну и что он сказал, Фигаро?
- Настаивает, чтобы вы приняли его сегодня. Он приедет к вам в полдень.
- Хорошо. Принеси.
«Слуга молча вышел и тотчас вернулся с двумя шпагами и ящиком с пистолетами. Бомарше взял шпагу, поиграл - поласкал рукоять...»

Монолог Бомарше:
«Клинок повидал виды. Когда-то я проколол им соблазнителя сестры, а десять лет назад уложил им наемного убийцу – его подослал адвокатишка Бергас. Негодяй сначала оболгал меня, потом хотел убить. На пустынной улочке убийца поджидал меня. Я даже не увидел его лица, только услышал выстрел. Промах! И мой ловкий выпад - вот так! – и мерзавец схватился за живот. Он смешно висел на шпаге – как на вертеле… или как бабочка на иголке в моей коллекции. Я убил его первым же выпадом».

«Слуга все так же молча стоял в дверях».
- Еще чашечку кофе, Фигаро. Так сказать, на прощанье с утром. (Не сказал - «с последним») У тебя что-то еще?
- Приходил человек, у которого вы заказали новый ошейник для Розины. Спрашивал, что писать на ошейнике.
- Запиши: «Меня зовут мадам Розина. Я принадлежу... Нет – мне принадлежит гражданин Бомарше. Мы живем на бульваре… » Не очень… Может, к вечеру придумаю получше. Сгинь!
«Молчаливый негодяй удалился, должно быть, усмехаясь».

И Бомарше продолжил монолог:
«Он подошел к зеркалу. В зеркале - портрет финала: шестьдесят семь лет, тучный, с поредевшими волосами, подбородок висит, как сумка у кенгуру, и эти глаза навыкате... На днях в Трианоне на аукционе он долго рассматривал автопортрет старого Рембрандта. Художник рисовал себя и зорко глядел в зеркало – и те же мысли посещали, видно, и его. Они обменялись усмешками через столетия… Те же глаза, выпадающие из орбит, слезящиеся, и те же мешки под глазами, та же сумка кенгуру вместо подбородка. Овал лица… Обвал лица. И тот же покорный вопрос в глазах: зачем была вся эта бессмысленность? И рядом, как банальный ответ, продавался его набросок: прелестная головка служанки, любовницы Рембрандта. Радостная, торжествующая молодая плоть...
И сейчас продолжается вчерашний разговор с покойным господином Рембрандтом. Ибо сегодня в майское утро Бомарше проснулся счастливым (как, должно быть, был счастливым господин Рембрандт, когда юная служанка покидала его постель). От Бомарше только что ушла она. И всю ночь была прежняя битва губ и стон смерти. Смерти желания... Изгиб спины... ее содрогание… Тайна женской спины, в изгибе которой прячется твоя смерть и завтрашнее наслаждение ее молодого тела... когда твоя плоть уже станет травой. Женская голова на подушке, эта непреходящая радость для размеренной жизни господина Рембрандта…
Но у гражданина Бомарше - опасное видение. Ибо когда голова этой женщины откинута в содрогании, когда она открывает глаза после, ему тотчас мерещится другая голова с открытыми глазами…

Палач Сансон рассказывал ему о другой.
Она поднялась... нет, взбежала… нет, вспорхнула на эшафот. Та же легкая поступь, как на балу. Но ясно было видно: она из последних сил сдерживала страх, слезы. Ее торопливо уложили на доску, ошейник охватил ее шею, папаша Сансон дернул веревку и стальной треугольник рванулся вниз. Этот звук… шлепанье... нет, тупой удар некоего упавшего предмета, который еще мгновение назад был человеческой головой. Теперь этот отдельный предмет лежал в корзине. И струя крови из тела, торчавшего на доске…
Площадь радостно орала – требовала свидания с ее головой. И палач, добрый наш папаша Сансон, вынул свой кровавый улов из корзины и приказал помощнику показать толпе. Тот, держа голову за остриженные волосы, начал обходить эшафот. Голова была совсем седая... точнее, стала совсем седой, пока ждала удара ножа. Молодая седая голова... И кровь капала на помост.
И тысячи Фигаро на площади, увидев отрубленной самую прекрасную голову Европы, орали в восторге... Но тотчас смолкли – ибо голова открыла глаза, единственные в мире лазоревые глаза, от которых сходили с ума... Папаша Сансон объяснил гражданину Бомарше, что это бывает, когда от предсмертного ужаса слишком напряжены мышцы – потом они так расслабляются. Она, видимо, очень боялась перед смертью и лишь великим усилием сдерживалась, чтобы не показать перед чернью свой страх.
Боже мой! Неужто он сегодня свидится с нею? Во всяком случае, сегодня Бомарше узнает главную тайну. Сын мира сего станет сыном... Кого? Или чего?

Однако за дело - обсудим список действующих лиц «Представления перед…»
Номер один. Бонапарт. Но он отсутствует - завоевывает Египет. Да он и не пришел бы… Надо бы записать, какими были его глаза, когда я его впервые увидел. Он был совсем молоденьким офицериком, похожим на маленькую девочку. Но когда он посмотрел... никогда я не видел такого непреклонного взгляда. И тотчас понял – особый человек. Страшный… Теперь, когда на моих глазах разгорелась его небывалая слава, я попытался увидеть его вновь. Я понимал, что обстоятельства той давней нашей встречи стали для него опасным воспоминанием, но тем более решил попытаться. В то время Бонапарт вернулся из Италии. После своих великих побед он привез победоносный мир для Франции. Триумфатор, которому поклонялась нация, жил тогда в простом особняке своей жены на улице Шантерен. У меня появился неплохой предлог его увидеть. Я отправил ему письмо: «Гражданин генерал, наше правительство недавно вернуло мне усадьбу в центре Парижа, единственную в своем роде, и огромный дом, выстроенный с голландской простотой и афинской чистотой стиля. И эта усадьба предлагается мною, ее владельцем, Вам, гражданин генерал. Не говорите «нет», прежде чем мы не увидимся и Вы не осмотрите ее внимательно. Возможно, она покажется Вам достойной питать иногда Ваши высокие раздумья».
Я решил передать это послание на приеме, устроенном в его честь в Люксембургском дворце. Министры, генералы парижского гарнизона, дипломаты собрались славить его. Сверкающие мундиры на фоне декабрьских нищих деревьев, постоянный грохот оркестров, двор дворца в трофейных знаменах, картинах и мраморе великих итальянцев (генерал всласть пограбил Италию)… А в глубине двора – идиотский алтарь Отечества с гипсовыми статуями (естественно, Свободы, Равенства и, конечно же, Мира - в честь добытого генералом). Пять Директоров в римских тогах, будто вылезшие из ванной, сидят под гипсовым алтарем – глупее зрелища не придумать! Сам дворец (еще вчера бывший республиканской тюрьмой, где, ожидая смерти, возможно, сидела жена прославляемого ныне генерала – креолка Жозефина) сверкает парадными залами и недавно возвращенной (украденной в революцию) мебелью. И мы, избранные смертные, глазеем из окон дворца во двор, ожидая генерала.
Пугающий грохот! Это салют – выстрелила артиллерийская батарея в Люксембургском саду. Началась церемония. Под крики: «Да здравствует республика! Да здравствует Бонапарт!» — вводят того, кого я знал жалким офицериком. Он по-прежнему преступно молод и еще более щупл. Но какая величественность! И если эти идиоты в тогах так же похожи на римлян, как идиотские гипсовые статуи в алтаре на искусство, то он – похож. Истинный Цезарь...
Он равнодушно слушает безвкусные выверты славословия: «Скупая природа! Какое счастье, что ты даришь нам от случая к случаю великих людей!» и прочее…
Его ответная речь образна и отрывиста, как военный приказ: «Наша великая революция преодолела вековые заблуждения. Восемнадцать веков Европой управляли религия и монархия. Но теперь, после моего мира, наступила новая эра - правления народных представителей!»
И – всеобщий вопль восторга. Он идол.
Каюсь, я колебался, прежде чем передать ему послание. Я почувствовал себя маленьким и жалким во время этого народного безумия, но тут же вспомнил, скольких они почитали за мою жизнь. Людовик XV, по прозвищу «Возлюбленный народом» (его статуи разбиты ныне по всей Франции), Мирабо, по прозвищу «Мсье Восхищение» (его останки выкинули из могилы), Марат, которого на руках носили в лавровом венке (его имя теперь проклято), Дантон, Робеспьер... целого дня не хватит произносить имена вчерашних богов.
И я подошел к его жене. Говорят, креолке на самом деле уже под сорок, и когда она выходила замуж за юного героя, в брачном контракте скинула себе аж четыре года. Но сейчас румяна и пудра свершили обычное чудо: юное очаровательное личико, голубые глазки, огромные ресницы, вьющиеся темные волосы с медным отливом… и нежность голоса, грация и легкость в движениях, которую я так любил у Антуанетты. И кокетство, зов - это великое «Подойди сюда», которое сводит с ума… О женщина!
Я передал ей письмо. Она умудрилась прелестно улыбнуться, не разжимая рта (говорят, у нее плохие зубы).
Вскоре последовал ответ генерала: «Я с удовольствием воспользуюсь первым представившимся мне случаем, чтобы познакомится с автором «Преступной матери». И ни слова о доме!
Письмо означало: вы хотите меня увидеть, но я не хочу.
Настаивать было опасно.
Кстати, весьма странный вкус у гражданина Бонапарта - из всех моих пьес он почему-то избрал не самую удачную.
Когда два года назад «Комеди Франсэз» возобновила «Преступную мать», разнесся слух, будто генерал Бонапарт специально вернется из Италии, где он одерживал очередные великие победы, чтобы посмотреть любимую пьесу. Я всегда отказывался выходить к публике на аплодисменты в финале. Но его присутствие... Кроме того, я соскучился по признанию после собачьих лет бегства, эмиграции и прочего.
И я вышел на сцену. Аплодисменты вновь заставили меня пережить забытое чувство славы. Но тщетно я искал его глазами: Бонапарта в зале не было, наш герой продолжал воевать в Италии.
Теперь он в песках Египта. Так что можно сказать: сегодня по уважительной причине он не сможет участвовать в представлении.
Но вернемся к списку действующих лиц сегодняшней пьесы. Король и королева тоже отсутствуют и, как известно, тоже по самым уважительным причинам: удалились в могилу. Так что из всего списка должны прийти только граф Ф., маркиз де С. и она.
И все-таки прелестное ожидается представление! Мое последнее представление...
Однако негодяй с китайским носом не торопится принести мне кофе...»
Гражданин Бомарше позвонил в колокольчик. Но никто не пришел.
И тут он услышал...

Гражданин Бомарше продолжает сочинять пьесу
«В это время (о, тишина майского утра на окраине Парижа!) по булыжной мостовой тяжело и звонко прогрохотало – и затихло. В окно я увидел, что подъехала карета и остановилась у моего дома…»
Лучше так: «В то важнейшее утро в жизни гражданина Бомарше...» Нет, можно точнее: «В то утро, 17 мая 1799 года, обещавшее стать последним в жизни Бомарше, к некогда роскошному (но весьма пострадавшему в дни революции) огромному дому, принадлежавшему сему гражданину, подкатил экипаж…»
В окно Бомарше наблюдал, как из кареты выпрыгнул господин в черном и открыл дверцы. После чего из экипажа стремительно выскочил другой господин, тоже в черном...
«Вот это новость! Каково действующее лицо. Но… он не заявлен… его нет в списке действующих лиц! Поворот сюжета?!»
Теперь Бомарше кричал, сопровождая ругательствами каждое слово:
- Куда ты исчез, подлец? (Непечатное.) Фигаро! (Непечатное.) Неси одеваться! Мало того, что ты так и не принес мне кофе! Мало того, что твой китайский нос... (Совсем непечатное.)
Он яростно, но тщетно звонил в колокольчик.
А в дверь уже постучали, после чего просунулась голова прибывшего.
- С добрым утром, гражданин Бомарше, - необычайно ласково пропела голова. И узкое туловище едва втиснулось в открытую дверь.
«Пришедший в черном фраке был пугающе худ. Землистое лицо, бесцветные пряди волос, бесцветные брови, хищный костлявый нос, усмешка в тонких сжатых губах и непроницаемый взгляд бесцветных рыбьих глаз».
- С добрым утром, гражданин Фуше. Вынужден принять вас в халате...
- Я немного рано, гражданин?
- У вас, вероятно, бессонница, гражданин, - ответил Бомарше.
- Спасибо, что вы рассердились. Обычно, когда меня видят, пугаются.
- Что делать, для многих вы… как бы это выразиться…
- Поделикатней, – веселясь, подсказал гражданин Фуше.
- Вы - некоторое воспоминание о... — Бомарше в тон засмеялся.
- О мерзостях навсегда ушедшей в Лету нашей великой революции, - подхватил как-то сочувственно гражданин Фуше. - Да, да… тысяча шестьсот четырнадцать убитых в Лионе. Ужас! Но порядок мы там навели.
- И бедного короля...
- Кошмар! И королеву не забудьте. Я голосовал за казнь обоих. Конечно, заблуждение… но с монархией мы покончили. Какая эпоха ушла! Но вы правы - французы вспоминают с ужасом, что они сотворили. Хотя, поверьте, уже завтра поставят памятники всем, кого нынче клянут – и Дантону, и всем прочим кровавым глупцам. А умным людям - никогда... - продолжил вздыхать Фуше. – Давно я не был в Париже. Все так изменилось! Прошло всего три года, как они отослали меня за границу послом. Наше вечное - «посол вон!» Предпочли держать вдалеке символ ушедшего печального времени. Однако, как видите, я снова тут. И как вы сейчас узнаете – надолго. Отправился я нынче в Булонский лес, потом на Елисейские поля... Послушайте, куда подевалась революционная простота? Только после революционного воздержания может быть такой разврат, такая жажда роскоши, удовольствий. Среди аллей и кофеен – дамы в туалетах античных богинь, у мужчин трости с драгоценными набалдашниками... Выставка богатства, как при проклятом королевском режиме! И давно это здесь началось?
- Вы отлично знаете - на следующий день после того, как упала голова Робеспьера.
- Бедняга Робеспьер… Да, он погиб.
- И тоже…
- Именно, именно, - сокрушался Фуше, – благодаря мне.
- И к власти опять вернулись деньги. И как ни удивительно…
- Да, вернулся и я.
- Ну конечно, вы должны были вернуться! Как же я не понял!
- Тоже удивляюсь. Вы умный человек – и корите меня старой кровью. Настали новые времена. В Париже наконец-то усвоили: кто-то должен хорошо защищать наворованные в революцию богатства. Кто-то должен помогать держать в узде опасное чудовище… пардон, горячо любимый французский народ. Нужны жесткие, жестокие, исполнительные люди.
- Вы правы. Нужен тот, кто прежде хорошо исполнял роль кровавого революционера.
- Приятно с вами беседовать. «Исполнял роль…» Именно! Да, только он и способен исполнить новую роль - беспощадно покончить с «кровавой революцией»! Так ее теперь называют? Короче, уже неделя, как Директора затребовали меня из посольского изгнания. Этого, кстати, еще не знает никто... Дарю эту новость гражданину Бомарше, обожающему все узнавать первым. Уверен, что котировки на бирже вначале падут – наши болваны испугаются моего возвращения, решат, что возвращается революция. Так что можете лихо поиграть…
Бомарше молчал и вопросительно глядел на собеседника.
- Новый министр полиции, к вашим услугам. Так что теперь, дорогой гражданин, вряд ли для кого-нибудь я буду приходить вовремя… Надеюсь, вы не особенно встревожены этим сообщением?
- Ну что вы, меня столько раз арестовывали… и при всех режимах. Однако, к делу. — И Бомарше закричал: — Эй, Фигаро, кофе гостю!
Но слуга не появился. Фуше улыбался.
- Ваш нынешний Фигаро не сумеет прийти с чашечкой кофе. Его только что увезли в полицию, вернут тотчас после нашего разговора. Слуги любят подслушивать, а я не хотел бы, чтобы он нас услышал.
- Сколько продлится наш разговор?
- Вам, как знаменитому часовщику и, следовательно, контролеру времени, я просто обязан точно ответить. Но увы! Изучив (пока лишь заочно) вашу манеру беседовать, вашу любовь к бесконечному монологу - сказать не берусь.
- Только говорите громче. В последнее время я несколько оглох.
- Да, да… знаменитая глухота Бомарше. Кстати, могу рассказать, когда и, главное, почему она у вас появилась. Это случилось, когда в Париже впервые давали оперу Моцарта «Женитьба Фигаро». Позвали, естественно, и вас. Глупцы ждали отзыва автора великой пьесы о знаменитой опере. Но внезапная глухота помешала…
- Да, мало что довелось услышать.
- Вот именно, - продолжал сокрушаться гражданин Фуше, - слушать-то пришлось через рожок. Какая потеря! Опера очаровательна, легкомысленна, как тот исчезнувший танцующий век... Мсье Талейран, наш новоиспеченный министр иностранных дел, большой любитель афоризмов, сказал мне: «Кто не жил в восемнадцатом веке, тот вообще не жил». На мой вкус лучше иначе: «Кто жил в восемнадцатом веке, тот довольно быстро уже не жил». Сколько великих отправил на гильотину ваш веселый Фигаро… то бишь наш увлекающийся проказник великий народ. Правда, главный смысл «жажды бунта великого Фигаро», который так пленял в вашей пьесе господина Дантона (отправленного, кстати, все тем же «великим Фигаро» на ту же гильотину) совершенно пропал в божественной музыке. Оттого-то злые языки и утверждали, что опера вам попросту не понравилась. Потому и злосчастный рожок появился, и те же злые языки настойчиво твердят, что с тех пор вы всегда глохнете вовремя... Может быть, вы хотите оглохнуть сейчас?
Гражданин Бомарше молчал. Или, точнее: «вместо ответа гражданин Бомарше начал пристально изучать лицо гражданина Фуше».
- Что вы так смотрите ?
- В последнее время, - задумчиво произнес Бомарше, - я все чаще размышлял: стоит ли оставаться знаменитым, но престарелым… точнее, устарелым драматургом, когда можно стать молодым прозаиком? И потому теперь учусь описывать. Прозаики так болтливы! Драматург пишет: «Вошел Фуше» – и все ясно. Прозаик: «Вошел Фуше с лицом бледным...» и прочее, и прочее…
- Не трудитесь. Вы уже столько раз описали мое лицо… «Фуше с лицом трупа и душой демона» – это вы сказали обо мне в разговоре с генералом Моро шестого мая тысяча семьсот девяносто седьмого года на банкете по случаю представления в «Комеди Франсэз» вашей пьесы «Преступная мать». Во время свадьбы вашей дочери девятого июля девяносто шестого года вы высказались обо мне столь же образно в разговоре с гражданином Лебреном, членом Совета старейшин: «Какое счастье, что длинная фигура этого мерзавца... — то есть моя, — торчит за пределами Франции. Этот черт из табакерки, — то есть я, — умудрился предать всех, кроме дьявола». Не удивляйтесь точности - я уже принял досье министерства полиции… Ничего, ничего, я не обидчив. Ваше дело говорить, гражданин Бомарше, на то вы и великий сочинитель. А наше дело записывать, чтобы не пропали слова бессмертных. Вы часто обо мне говорили, и это большая честь. Но вы не были мудры, когда девятнадцатого декабря девяносто шестого года вы сказали: «Мерило благородства - это то
страдание, которое испытывает человек, совершив низость. Люди типа Фуше не знают, что это такое». Все как раз наоборот! Это большое искусство - не испытывать страдания, постоянно совершая низости, ибо только так можно было выжить в наше грозовое время. Так что на укоризненный вопрос всех наших великих глупцов - великих революционеров, которые нынче покоятся в безымянных могилах с отрезанными головами меж раздвинутых ног: «Чем вы занимались в то кровавое время?», — есть только один наш ответ: «Мы выживали»... Простите, не могу оторвать глаз от этих стульчиков. — Фуше указал на два грязных стула, сиротливо стоявших у вишневой занавеси.
Бомарше печально посмотрел на них.
- Да, гражданин, эти два изгаженных стула, пожалуй, нынче вся роскошь в этом когда-то великолепном доме.
- Точнее, во дворце, который в Европе королей имел единственный литератор: сын жалкого часовщика и автор пьесы, разрушившей эту самую королевскую Европу, – Пьер Огюстен Бомарше.
- Я как-то над этим не задумывался.
- Я построил бы вашу реплику иначе: «Я над этим задумывался и гордился».
- Соавторство принимается.
- Зачем вам такой огромный дом? Здесь чувствуется потеря вкуса... Это не праздный вопрос, как вы поймете потом.
- Допрос начался?
Фуше улыбнулся.
- Мне было уже под пятьдесят, - начал Бомарше, - и я решил осуществить мечту жизни каждого литератора: построить большой… нет – огромный собственный дом, дворец для Художника. Я нашел довольно удачное и, главное, тихое место здесь, в Сент-Антуанском предместье. Дом, как вы видите, выходит на площадь, где недавно стояла Бастилия. Здесь заканчивается сумасшедший Париж. По одну сторону - здания великого города, по другую - сельская идиллия, загородные дома «под листьями», особнячки, куда когда-то приезжали для любовных безумств вельможи последнего королевства. Здесь был дом Калиостро... Я построил этот дворец, как хотел – свет и простор. Я сам придумал этот длиннейший фасад в форме полукруга с колоннадой, двести окон по фасаду, внутри мрамор, красное дерево, огромная бильярдная, похожая на собор, искусно скрытое освещение... Вам следует все это представить, ибо ничего, кроме стен, увы, не осталось.
- А как вы относились к тому, что дом Бомарше называли в Париже «образцом варварской роскоши и дурного вкуса»?
- Я отвечал: «В Париже много умных людей, но, как правило, они экономно расходуют свои мысли». Все, что я делал в жизни, большинство не понимало... Этот дом похож на меня. В нем был размах.
- Причем из всех окон у вас была видна...
- Совершенно верно - Бастилия.
- Это вас не пугало? Впрочем, просвещенные люди выше суеверий. Они даже в Бога не верили.
- Хотя и не доходили до такой смелости, как один бывший священнослужитель, привязывавший в дни революции Евангелие к хвосту осла.
- Привязывавший, когда нужно было… Но теперь вы можете увидеть меня на молитве в Нотр-Дам. Надеюсь, Бог по-прежнему столь же милосерден, каким был до революции.
- Кстати, о Бастилии. Мне приходилось…
- Да, да, - сокрушенно подтвердил Фуше, - вам приходилось сидеть в тюрьме. И не раз.
- Между прочим, Бастилия была отнюдь не мрачным, а напротив – красивым средневековым замком и совсем не портила вид. Но вы правы. Я должен был понять: судьба предупреждала меня. Не зря Бастилия глядела на меня из всех окон... Как видите, все здесь разрушила революция. Уничтожила камин каррарского мрамора, он в этой спальне стоял, и теперь приходится занавешивать изуродованную стену, – Бомарше показал на вишневую занавесь. — В гостиной был подлинный этрусский мозаичный пол – выломали. Разбили зеркала, украли гобелены, изуродовали расписной потолок похабными надписями. Все картины исчезли… Но больше всего жаль роскошный парк, где аллеи и рощицы соседствовали с водопадом. В зелени – бюсты любимых философов...
- И себя не забыли...
- Это был простой камень с моими словами: «Я все видел, всем занимался, все испытал»... На холме возвышался храм Вольтера. И его удивительная статуя – голый Вольтер с жалким телом и саркастической, единственной в мире улыбкой.
- Хотя голым можно было изобразить вас. Вы сильно прогорели, издавая его сочинения. Думаю, это было единственное предприятие, когда вы не думали о деньгах.
- Мы все его должники. Вольтер осуществил мечту всех литераторов, начиная с Платона – благодаря ему философы стали править королями. И великий прусский король и великая русская императрица заискивали перед немощным стариком. Они заискивали перед Разумом… Впервые я увидел его, когда после тридцати лет изгнания он вернулся в Париж. Наш несчастный безвластный король разрешил приехать королю подлинному. И весь Париж, все знатнейшие и религиознейшие рвались в дом Вольтера, смеявшегося над знатностью и Богом много десятилетий. Все окружение Марии Антуанетты отметилось в доме подлинного короля. Пришел и я – предложил Вольтеру издать собрание его сочинений. Я знал, что оно будет убыточным. И Вольтер это знал и был благодарен. Тогда мы обнялись…
- Вольтер и его друг Бомарше - историческое объятие!
- Я содрогался от запаха смерти из его рта…
- По нашим сведениям, это был единственный раз, когда Вольтер принял своего друга, о котором он столько раз говорил, раздраженный его популярностью: «Ах, этот Бомарше! Он мог бы стать Мольером, если бы не любил жизнь более литературы». И далее следовала пренебрежительно-язвительная вольтеровская улыбка, совсем как на скульптуре в вашем саду... И все понимали – Мольером Бомарше не стал!
- Простим же слабости великим за счастье, которое они нам доставляли, - засмеялся Бомарше. - Все мы, литераторы, - члены республики волков. Сколько раз я в этом убеждался! При короле в списке угнетенных сразу вслед за евреями смело можно было поставить моих коллег-драматургов. Со странной покорностью мы терпели власть актеров, забиравших все наши гонорары… Я решил собрать драматургов вместе и отвоевать наши права. Но на первом же заседании господа литераторы… переругались между собой! Вечно обиженные всеми и вечно ревнивые друг к другу, они вызубрили только одну фразу, которую тотчас сказал мне лучший из них, Лагарп: «Если среди вас окажется такой-то, учтите - меня среди вас не будет».
- Запах смерти, - засмеялся Фуше. – Думаю, вы часто вспоминали запах смерти, когда думали о великом Вольтере. «Когда стало ясно, чем закончились его великие идеи» – ваша фраза, сказанная вскоре после революции, и, конечно же, оставшаяся в вашем досье.
- Хотя точнее было бы сказать: «Чем вы закончили его идеи».
- Или уж совсем точно - «мы закончили», дорогой гражданин. Он, вы, ваш Фигаро, его монологи бунтаря, возбуждавшие умы… А потом уже я, Дантон, Демулен, Робеспьер…
- И все же великое было время! В первую годовщину взятия Бастилии не было конца веселью, пляскам. Ни одна страна не знала подобного опьянения свободой, все пришли на Марсово поле – от герцога Монморанси до последнего трубочиста. Король, Антуанетта, члены Национального собрания... Никогда король не чувствовал такой любви нации. Я предложил тогда воздвигнуть на Марсовом поле гигантский монумент Свободы. Все мы мечтали «выпрямить дерево», но почему-то наклонили его в другую сторону. Да и сама свобода началась с сомнительного подвига - взятия Бастилии. Мне посчастливилось увидеть весь спектакль…
- Вы удивительно выдержаны. Совершенно не интересуетесь, зачем вас навестил министр полиции.
- Я чувствую, меня ждет очень интересное, и откладываю это на десерт. А пока я попросту рад беседовать с умным человеком. В последнее время у Бомарше мало любопытных посетителей. Когда тебе шестьдесят пять лет, все примиряются с твоей славой – ты мэтр, к тебе приходит в основном молодежь, изумленная тем, что столь великий человек еще жив. Или выжившие из ума сверстники... Итак, мы говорили о взятии Бастилии. Десять лет прошло – и все как вчера! В тот июльский день у меня было много гостей. Мы прогуливались по парку, постояли у статуи голого Вольтера, потом отправились обедать в огромную столовую. Но обед был прерван – на улице раздались крики. И в окна мы увидели огромную толпу, заполнившую площадь. Обед оказался историческим! Из всех двухсот окон по фасаду мои гости наблюдали Историю – как тысячи вооруженных ружьями, пиками и кольями людей штурмовали крепость... Помню, над стенами показался дымок – несколько инвалидов, оборонявших Бастилию, выстрелили из пушек. Потом все прекратилось. Кто-то из защитников показался в воротах с белым флагом, и торжествующая, орущая песни толпа бросилась внутрь крепости. А затем из окон мы увидели странное: человек нес пику... на ней было что-то... мы сначала не разглядели. Но когда он приблизился, я понял: это была человеческая голова! Голова моего знакомца, коменданта Бастилии!
- Да, тысячи Фигаро в тот великий день начали воплощать великие идеи равенства...
Но Бомарше, к некоторому разочарованию гражданина Фуше, будто не слыша насмешки, преспокойно продолжал:
- И во главе толпы я узнал моего хорошего знакомого – молодого человека, маленького, заросшего волосами, нервного... До того, как я построил этот дом, я полтора десятка лет жил в Латинском квартале, недалеко от дворца принца Конде... там потом построили Одеон... И в трех шагах от меня жил некто господин Дюплесси, человек состоятельный, набожный и благонамеренный. Я с ним с удовольствием раскланивался, ибо у него подросла дочь… совершенная красотка...
- Люсиль… - уточнил Фуше.
«На лице Фуше появилось даже подобие грусти».
- Я уже решил поближе познакомиться с нею, но... В их дом начал ходить худенький длинноволосый юноша – уродец с загнутым как клюв носом и с дурной привычкой нервно кусать ногти...
- Камилл Демулен…
- Потом я с завистью наблюдал, как они целовались в Люксембургском саду, и все думал: интересно, как он целуется с таким носом? Ведь мешает… С ними всегда гулял маленький молодой человек с узким лбом и поразительно упрямым подбородком. Он обожал голубые фраки, и у него была смешная привычка чрезмерно пудрить волосы, так что когда он снимал шляпу, над ним вставал белый нимб. Готов поклясться, он тайно был влюблен в Люсиль, но вряд ли позволил себе хоть что-то. Он был из тех онанистов, которые никогда не подойдут к женщине… Как выяснилось, они с Демуленом вместе учились. Его звали Максимилиан Робеспьер. Впрочем, вы их хорошо знали...
- Более того – дружили. Мы были погодками: Робеспьер старше меня на год, я на год старше Камиллла. Самое забавное, впервые я их увидел вместе всех троих. В тот день я приехал к Одеону в тщетной надежде попасть…
Бомарше засмеялся. Он понял.
- Да, - продолжал Фуше, - весь Париж мечтал тогда попасть в Одеон, где давали «Женитьбу Фигаро». Вся Франция была наслышана о пьесе Бомарше. Экипажи стояли вдоль Сены, тысячная толпа заполняла площадь... Как и положено было тогда во Франции, запрещенную комедию никто не читал, но о ней знали все! Все знали, что Фигаро говорит там восхитительно-возмутительные вещи. И все хотели их услышать - королева, принцы крови… сопротивлялся один глупый король. Да, только этот глупец понимал то, чего не понимали умники: как страшна эта пьеса! И когда его заставили, наконец, разрешить ее, вся аристократия бросилась в театр аплодировать Фигаро, который еще только собирался с ней покончить. Помню, было тепло – конец апреля. Я пробился к самому театру, стоял в толпе и не мог даже пошевелиться. Меня спасло появление герцогини де Ламбаль. Полиция пробила ей дорогу и освободила меня из плена. Несколько человек были задавлены в той толпе… Притиснутые ко мне, стояли двое юношей и девушка, тщетно мечтающие, как и я, попасть на вашу пьесу. Думал ли я, что буду запросто беседовать с вами? Думал ли, что подружусь со всей этой троицей, и что двое стоявших рядом юношей будут решать судьбы Франции? И что один из них - маленький Робеспьер - отправит на гильотину и эту девушку Люсиль, в которую, вы правы, он был безнадежно влюблен, и этого юношу Камиллла Демулена, с которым дружил с детства?
- А думал ли Робеспьер, что сам очутится на гильотине? И что этому немало будет способствовать четвертый, стоявший вместе с ними в толпе, с которым он вскоре так подружится? Какая пьеса о дружбе четверых!
- Думал ли автор пьесы, что ему будет дано увидеть великое - как его литературный герой победил? Правда, вскоре после этой победы автору самому придется спасаться от своего героя через подземный ход. Толпа разъяренных Фигаро будет штурмовать дом богача Бомарше. Забавно... Кстати, зачем вы велели прорыть этот тайный ход?
- Архитектор спланировал его вместе с дворцом.
- Да нет, совсем не так, гражданин. Его начали рыть шестнадцатого декабря восемьдесят седьмого года, вскоре после того, как вы посетили салон господина Водрейля. Мы еще вернемся к этому вашему визиту... Как видите, я достаточно знаю о вас. В парке около вашего камня с надписью до сих пор находится скрытая дверь в подземный ход на улицу Па-де-ля-Мюль. Одиннадцатого августа девяносто второго года, когда тридцатитысячная толпа штурмовала ваш дом, вы, переодетый, ползли по этому ходу. Но почему вы вдруг начали его строить? Думаю, я понял.
- Из того же досье?
- Вы скоро поймете, что шутки тут неуместны. А к вашему досье мы еще не раз вернемся… Какое это увлекательное чтение - досье на Бомарше! Особенно один эпизод, который случился за пару лет до штурма Бастилии. В одном из салонов вы увидели мосье Казота. Мне его тоже пришлось повидать. Правда, позже.
- Думаю, и не в лучшее для него время.
- Вы правы. Перед тем, как его гильотинировали. Полуслепой, круглолицый, с добродушнейшим лицом, так не вязавшимся с тем таинственным, что он обычно говорил... Он был членом секты мартинистов и много занимался общением с миром духов. Поэтому досье на него...
- Могу себе представить.
- Поверьте, не можете - такое оно обширное. Впрочем, как и ваше, и многих других умных людей... На Казота набралось сто пятьдесят девять томов. Ему было под семьдесят, когда вы его увидели в тот день. Вы ведь не знали его до этого?
- Его самого – нет. Но я хорошо знал его мистические стихи и романы. Говорили, что после выхода в свет «Влюбленного дьявола» и начались его видения. Все вокруг Казота было таинственно… как и его казнь после революции. Надеюсь, в досье указана причина этой странной казни?
Фуше развеселился:
- «Странной»… так вы сказали? Да нет, закономерной. И я вам расскажу подробности. Ваш знакомец Казот казнен двадцать четвертого сентября девяносто второго года. Я был среди тех, кто требовал казни. Глава его секты Сен-Мартен да и его последователи приветствовали революцию. Казот же оставался приверженцем короля и даже участвовал... - Фуше остановился, помолчал и медленно закончил: - …в побеге Людовика Шестнадцатого и королевской семьи летом девяносто второго. Вместе с неким графом Ферзеном и еще одним господином. Оттого его и казнили. — Здесь гражданин Фуше вновь выдержал долгую паузу, внимательно посмотрел на гражданина Бомарше, потом произнес: — Да вы и сами об этом очень хорошо знаете.
«Но лицо Бомарше сохраняло полнейшую невозмутимость».
- Неужто я ошибся? - насмешливо продолжал Фуше. - А мне казалось, вы замечательно осведомлены об этом побеге.
- Я видел Казота всего лишь однажды, - равнодушно сказал Бомарше, - на том вечере в салоне мсье Водрейля, о котором вы заговорили.
- И после которого вы приказали вырыть потайной ход… Мне очень хотелось бы услышать об этом вечере именно от вас.
- Это и есть цель вашего прихода?
- Цель – впереди. А это назовем вступлением... перед тем, как я начну задавать вам главные вопросы. Итак?
- Это случилось, - начал Бомарше, - то ли в конце восемьдесят седьмого года... то ли раньше… Года сливаются.
- С удовольствием помогу: двенадцатого декабря тысяча семьсот восемьдесят шестого года.
«Бомарше только развел руками, показывая, как восхищен знаниями гражданина Фуше».
- Простите, что прервал вас... Я весь внимание. Итак, двенадцатого декабря восемьдесят шестого года...
- В тот вечер у мосье Водрейля собралось многочисленное общество: несколько философов, несколько прекрасных и при том, как ни печально, умных дам… Среди приглашенных были люди самых разных чинов и званий - придворные, судейские, литераторы, академики, короче, мозг королевства. Мы превосходно пообедали; мальвазия и капские вина постепенно развязали языки, и к десерту наша веселая застольная беседа приняла такой вольный характер, что временами даже начинала переходить границы благовоспитанности. В ту пору в свете ради острого словца уже позволяли себе говорить решительно все. Кто-то рассказывал малопристойные анекдоты, и дамы слушали их безо всякого смущения, не считая нужным даже закрываться веером. Затем послышались насмешки над религией. Кто-то привел строфу из вольтеровской «Девственницы», другой - философские стихи Дидро: «Кишкой последнего попа последнего царя удавим». Кто-то встал и, подняв бокал, громогласно заявил: «Господа, я так же твердо убежден в том, что Бога нет, как и в том, что Гомер был глупцом». И он в самом деле был убежден в этом. Тут все принялись толковать о Боге и о Гомере; впрочем, нашелся среди присутствующих и такой, кто сказал доброе слово о том и о другом.
- Это был...
- Да, я... Постепенно беседа приняла более серьезный характер. Кто-то выразил восхищение истинной революцией, которую произвел в умах Вольтер. Превозносились и остальные философы…
- А также, как сказано в досье, ваш Фигаро. Он был тогда у всех на устах, ибо «готовил великое дело освобождения умов». И подготовил.
Но Бомарше был невозмутим. Он опять пропустил колкость и продолжал:
- Все сошлись на том, что суеверию и фанатизму неизбежно придет конец, что место их займет философия, что революция не за горами. Уже принялись высчитывать, как скоро она может наступить, и кому из присутствующих доведется увидеть желанное царство Разума собственными глазами. Люди преклонных лет сетовали, что им до этого не дожить... И тогда Казот (он угрюмо молчал весь вечер) вдруг сказал: «Можете радоваться, господа, вы все увидите великую революцию, о которой так мечтаете. Я ведь немного предсказатель, и вот я говорю вам: вы ее увидите. Но знаете ли вы, что произойдет после революции со всеми... точнее, почти со всеми здесь сидящими? И главное – что будет ее итогом, логическим следствием, естественным выводом?» Здесь он вдруг замолчал. И тогда маркиз де Кондорсе презрительно улыбнулся: «Ну что же вы остановились? Философу интересно выслушать прорицателя...» Но Казот все колебался, и наконец, не без усилия, начал: «Вы, господин де Кондорсе, закончите свою жизнь на каменном полу темницы. Вы умрете отряда, который, как и многие другие в столь ожидаемые «счастливые времена», вынуждены будете постоянно носить с собой. Вы примете его, чтобы избежать руки палача...» Все онемели от изумления, но тотчас вспомнили, что добрейший Казот славился своими странными выходками, и стали смеяться. Помню, особенно громко хохотал Кондорсе, которому через пять лет в дни террора суждено будет принять яд в тюрьме! Но Казот продолжал: «Это, кстати, случится в царстве Разума, которому в те дни будет воздвигнут особый храм. Более того, во всей Франции не будет других храмов, кроме храмов Разума... И вот во имя Разума, во имя философии, человечности, свободы начнется повальное убийство. И вы, улыбающийся господин Мальзерб, и все здесь сидящие и так весело хохочущие... - здесь он остановился и опять поправился: – …нет, почти все… кончите свою жизнь на эшафоте. И самое удивительное – вас убьют не завоеватели, не турки или татары. Люди, которые отправят вас на смерть, будут такими же поклонниками философии, и они будут произносить те же слова, которые произносите здесь вы, и они будут повторять те же мысли о Разуме, и цитировать те же стихи из «Девственницы», из Дидро… и при этом убивать, бессчетно убивать!»
Тут все перестали смеяться. Смех застрял в горле - тон Казота завораживал. Потом послышались голоса: «Он сумасшедший!.. Да нет, он просто шутит! В его шутках всегда есть нечто загадочное». Помню, герцогиня де Грамон не выдержала и сказала как-то просительно: «Но мы, женщины, счастливее вас, мужчин. К политике мы непричастны, ни за что не отвечаем, потому что наш пол…»
«Ваш пол, сударыня, - резко прервал ее Казот, - не сможет на этот раз послужить вам защитой. И как бы мало не были вы причастны к политике, вас, герцогиня, постигнет участь мужчин». Здесь уже не выдержал Мальзерб: «Да послушайте, господин Казот, что вы такое проповедуете? Что же это будет? Конец света, что ли?» «Этого я не знаю. Знаю одно: герцогиню со связанными за спиной руками повезут на эшафот. И вместе с нею в тот день будете и вы, господин Мальзерб... и тоже с руками за спиной... и вы... и вы, — он указал еще на двух дам, — будете с ними».
«А как же мы все поместимся в одной карете?» - бедная герцогиня все пыталась обратить слова Казота в шутку.
«Карета? Ну что вы! – как-то монотонно ответил Казот. - Никакой кареты, сударыня. Тюремная повозка повезет вас всех на смерть. Впрочем, и более высокопоставленные дамы поедут на эшафот в такой же позорной, грязной тюремной телеге – с руками, связанными за спиной».
«Более высокопоставленные? Уж не принцессы ли крови?» - иронически спросила герцогиня, но голос ее дрожал.
«И более высокопоставленные…»
Помню, как он стал бледен, произнеся это.
Среди гостей произошло замешательство. Лицо хозяина помрачнело. А госпожа де Грамон, все желая рассеять тягостное впечатление, шутливо-капризно заметила: «Боюсь, суровый прорицатель не оставит нам даже духовника».
«Вы правы, сударыня, у вас не будет духовника, как и у других. Последний казненный, которому в виде величайшей милости даровано будет право исповеди...»
Он замолчал. И тогда не выдержал я и спросил: «Ну договаривайте, кто же этот счастливый смертный?» Помню, как исказилось его лицо, и он сказал хрипло: «Король Франции».
И тогда хозяин дома вскочил, подошел к Казоту и взволнованно сказал: «Дорогой мой, довольно, прошу вас! Вы слишком далеко зашли в этой мрачной шутке и рискуете поставить в опасное положение и наше общество, и самого себя».
Казот ничего не ответил и молча поднялся, чтобы уйти. Но его остановила все та же госпожа де Грамон, которая по-прежнему отважно старалась обратить все в шутку и вернуть всем хорошее настроение.
«Господин мрачный пророк, - сказала она, - вы всем нам предсказали всякие ужасы. Что ж вы промолчали о самом себе? Что ждет вас?»
Некоторое время Казот молчал, стоя в дверях залы. Потом заговорил: «Я могу ответить только словами Иосифа Флавия, описывающего осаду Иерусалима: «Горе Сиону! Горе и мне!» Я вижу себя на том же эшафоте».
Сказав это, Казот учтиво поклонился и вышел из комнаты.

- Браво! Вот что значит гений театра! Живая вышла сцена... Но насчет всеобщего ужаса - это не совсем так. В полицейском донесении об этом вечере есть забавная деталь, - сказал Фуше, - поведение одного из гостей. Когда все в ужасе внимали Казоту, он единственный...
- Вы правы, я расхохотался. Меня восхитило чувство юмора у Господа - позволить людям основать атеистическое царство Разума, где тотчас исчезнет всякий разум. Заставить палачей убивать друг друга… Правда, когда Казот все это предсказывал, я не очень верил. Но когда все начало осуществляться, меня утешала только одна фраза Казота. Когда он сказал: «Это произойдет со всеми», то остановился, посмотрел на меня и вдруг поправился: «Почти со всеми».
- Так вот причина, почему он в вас поверил. Он знал, что вы выживете!
«Бомарше с изумлением глядел на Фуше».
- Опять не понимаете? А я уже не первый раз намекаю. Таинственный господин, который с покойным Казотом и графом Ферзеном попытался устроить бегство короля и его семьи из Парижа... это ведь вы, гражданин Бомарше!
«Бомарше предпочел усмехнуться и промолчать».
Фуше продолжал:
- Кстати, коли мы уж заговорили о графе Ферзене… Он недавно пересек границу Франции и сейчас скрывается у племянницы казненной герцогини де Грамон и близкой подруги мадам Жозефины.
- Я не очень осведомлен, кто такая эта Жозефина. Слишком много новых знаменитостей, не успеваешь следить...
- А по-моему вы очень хорошо осведомлены и о Жозефине, и о графе, и обо всем... Вы даже передали Жозефине письмо генералу с предложением купить ваш дом.
- Браво!
- Вы верно оценили новый список действующих лиц. Вот почему недавно вы прославили в ужасающих стихах господина Талейрана. И нынешнего мужа гражданки Жозефины, генерала Бонапарта – и тоже не в лучших стихах. Вы почему-то упорно пытаетесь с ним встретиться. Я подчеркнул бы – «почему–то», ибо я знаю – почему... Кстати, в разговоре с поэтом Коленом д*Арлевилем... это было третьего мая девяносто шестого года, накануне премьеры «Преступной матери»... вы зря насмехались над любовью Бонапарта к этой вашей пьесе. На мой вкус она и вправду не может сравниться ни с «Безумным днем», ни с «Севильским цирюльником». Но в тех – дух Фигаро, дух бунта. А Бонапарт, надо вам сказать, пришел этот дух усмирить. Впрочем, генерал неотступно занимает ваше воображение… Недавно про нашего неустрашимого героя начали рассказывать забавный анекдот. Дескать, у Жозефины есть любимый мопс, про которого говорят, что он спит с ними. И Бонапарту приходится мириться в постели с четвероногим «третьим». Генерал может выигрывать великие сражения, но отступает перед мопсом, когда речь идет о Жозефине!
«Послышалось некое кудахтанье, означавшее смех гражданина Фуше»
- Забавно…
- Конечно. Особенно если знать, что этот анекдот – как и многие другие новые анекдоты – сочинил Бомарше. Он рассказал его впервые шестого июня девяносто седьмого года.
- Ну, ну... Бомарше не сочиняет так скучно. «Однажды Бонапарт сказал своему генералу: «Видите этого господина? – он указал на канапе, где сидел мопс. - Это маленькое чудовище - мой удачливый соперник. Когда я женился, то узнал, что он – истинный хозяин в постели мадам. И когда я захотел его прогнать, мне сказали: «Надо выбирать: или ты будешь спать где-нибудь, или делить с ним мою постель». Я вынужден был уступить. Но эта тварь менее сговорчива». И Бонапарт показал генералу шрам на ноге».
- Ну, это не намного лучше. Бомарше стареет… Кстати, должен сообщить, что Бонапарт не так покладист, как в вашем анекдоте. Не так давно он тайно заплатил садовнику, пес которого загрыз несчастного мопса. Впрочем, неугомонная завела нового… Да, он ее боготворит. И новый мопс тоже. И тем не менее, несмотря на положение Жозефины, мне тотчас удалось узнать о приезде графа.
Здесь Бомарше хотел расхохотаться. Но веселье у него не выходило сегодня, и он лишь брезгливо поморщился.
- Несмотря на мое отшельничество, которое вы не захотели признать, даже я знаю, что гражданин Фуше оплачивает огромные счета этой очаровательной мотовки – гражданки Бонапарт.
- Принято! Польщен! - обрадовался Фуше. - Да, в мотовстве обе наши королевы похожи – и прежняя, и будущая. Да, воистину Жозефина не избегает сообщать мне новости. Но о графе я узнал помимо нее, - улыбка на лице гражданина Фуше стала ослепительной. – Бонапарт сейчас находится в Египте. Местные безумцы считают, что он там застрянет, а я уже начал готовиться к его приезду. И вот я узнаю, что супруги ищут гнездышко. Вы предложили генералу купить ваш дом, я тоже решил ему помочь. Но нетерпеливая мадам в прошлом месяце сама купила небольшое имение Мальмезон под Парижем. Эта жалкая дыра – все, на что способно ее воображение… И вот она начала его обставлять. Я предложил отвезти ее в Трианон и показать ей мебель, сделанную по заказу Марии Антуанетты. Она выслушала меня равнодушно и не поехала. И вдруг третьего дня она сама заговорила об этой мебели и попросила узнать: правда ли, что вы купили стулья королевы на аукционе. Этот внезапный интерес креолки к мебели Антуанетты, согласитесь, был подозрительным. Я сразу понял, что скорее всего таинственный некто, тесно связанный с Жозефиной, интересуется этой мебелью. Так что уже вскоре мы знали о приезде графа Ферзена. Естественно, я поделился с мадам Жозефиной своим открытием и справедливым желанием немедля арестовать графа. Но вся беда в том, что она не желает, чтоб мы его арестовывали, а мы с каждым днем все внимательней прислушиваемся к ее желаниям. Как видите, я играю с вами в открытую… Кстати, забавная подробность: просматривая материалы Комитета общественного спасения, я нашел в них письма, изъятые революцией у покойной королевы. По почерку мы установили их автора. Это был ее любовник, все тот же граф Ферзен. И знаете, как он называл для конспирации Антуанетту? Жозефина! Вот так улыбается История!
«И гражданин Фуше издал несколько отрывистых звуков, на этот раз напоминавших лай, но являвшихся опять же смехом».
Фуше кивнул на два крошечных стула у стены. Сквозь грязь и пятна на них была различима золотая вышивка - сатир и нимфы, резвившиеся на лугу.
- Как я понимаю, это они и есть?
Бомарше улыбнулся.
- Последний вздох рококо... На свою беду они были светлые. Посмотрите, как нежна сохранившаяся позолота, как тонко покрыто дерево дорогим белым лаком, обратите внимание на изящные ножки в виде колонн с желобком. А какова обивка! Она, конечно же, изготовлена на мануфактуре Обюссона по рисунку Буше... Местный крестьянин украл гарнитур в революцию. Стулья стояли у него в хлеву, а круглым столиком с бронзовыми женскими головками он как-то зимой истопил печь. Эту мебель Людовик Пятнадцатый заказал для мадам Помпадур. В Трианоне был очаровательный кабинет. Там Людовик Любимый… кажется, так его звали…
- Вам лучше знать, гражданин Бомарше. Вы ведь с ним виделись?
- …принимал возлюбленных, - будто не слыша, продолжал Бомарше. - Он нажимал на педаль, из-под пола поднимался тот самый крохотный столик, сервированный золотой посудой на двоих.
- Поднимался под звуки менуэта... Да, вы должны это помнить. Ведь именно там был ваш ужин с королевой, совершенно справедливо казненной нашим народом. И вы тогда сидели на этих стульях.
- Именно так, гражданин Фуше. Они не только изящны – они удобны. Овальная спинка… хорошо было сидеть...
- Впрочем, граф Ферзен должен помнить их еще лучше. Он не раз ужинал с королевой в этом кабинете. И оттого, согласно донесению, совершенно обезумел от гнева, когда узнал, что ее мебель продавалась на аукционе… причем особенно бесновался, когда узнал, что стулья купили вы. Его первый визит к вам я ожидаю уже сегодня. Только не делайте вид, что изумлены. Он предупредил вас вчера письмом, которое принес слуга его любовницы три пятнадцать пополудни… Но я уверен, что дело не в мебели. По моим данным, на этот раз вы будете играть со смертью. Граф отчего–то помешан на мести вам. Он живет этим... а человек он отчаянный. Так что я предлагаю на время оставить вашего слугу у нас. А вместо него подселить сюда надежного человека, который сумеет оградить вас...
- Я предпочту своего слугу. Меня уже пытались убить, и не один раз. Я знаю, как себя защитить.
- Понимаю… вы тоже что-то задумали. Во всяком случае, вчера ваш слуга отнес записку некоему маркизу де Саду, проживающему… точнее, ютящемуся ныне у своей сожительницы на чердаке. Вы ничего не хотите мне рассказать?
Бомарше молчал.
- Ну что ж, будем догадываться сами... А стулья и впрямь хороши. Неужели вы собираетесь восстановить прежнее великолепие вашего дома? Оттого и купили мебель королевы?
- Ну что вы! И тогда это стоило мне... я залез в такие долги... а сейчас и думать невозможно.
- И тем не менее, вы пытаетесь... Вы попросили денег у американцев.
- Я всего лишь попросил их вернуть долг. Но это самый скупой народ в мире! Я помогал им, сделал все, чтобы наш последний король поддержал их... На свои средства я отправлял в Америку корабли с мортирами и боеприпасами. Они задолжала мне два миллиона без малого!
- Миллион девятьсот восемьдесят три тысячи золотом, - уточнил гражданин Фуше.
- Что толку! - Бомарше был в ярости. - После всех побед, когда они получили независимость, я был уверен: Америка со мной рассчитается! Ничего подобного! Сукины дети!
- Как странно… Прежде Бомарше умел выгодно вкладывать деньги.
- И тут я первым сообразил! Поверьте, это будет очень богатая страна.
- Но пока – ничего. Ни гроша!
- Я пытаюсь усовестить этих людей.
- Вы, с вашим умом, всерьез призываете их отдать деньги нищему Бомарше? Неужели вы забыли, что деньги отдают только богатым? Я говорю о вашем «Послании американскому народу».
- Да, - несколько сконфуженно сказал Бомарше, - отправил… отправил… Глупость!
- Шестнадцатого апреля в два часа дня, если быть точным. Полиция сообщила об этом тотчас же… «Американцы, я не получил от вас ни гроша при жизни и умираю вашим кредитором. Я завещаю вам в наследство мою дочь, чтобы вы дали ей в приданое то, что вы должны мне. Подайте же милостыню вашему Другу…» Конечно, глупость! И тон, на мой вкус, несколько не ваш... Но не в этом дело. Меня очень взволновали слова: «Я умираю». Не скрою, в какой-то мере они и послужили причиной моего прихода.
Бомарше засмеялся.
- «Я умираю» – это образ. Всего лишь!
- Я стараюсь думать именно так. Но учитывая сегодняшний приход графа Ферзена и зная его мстительные намерения, я взволнован. Вам никак не следует умирать сегодня.
- Мне очень нравится ваше пожелание.
- И вообще не следует умирать… до нашего соглашения. Позвольте, наконец, обратиться к цели моего посещения. Поверьте, несмотря на всяческое преклонение перед вами, я не смею ограничить вашу свободу и запрещать вам распорядиться – пусть даже легкомысленно – собственной жизнью. Но если...
Фуше замолчал.
Молчал и Бомарше. Он уже понял.
- Если, - продолжал Фуше, - не дай Бог, граф Ферзен окажется куда опаснее, чем вы предполагаете, и уже сегодня вы расстанетесь с нашим столь несовершенным миром, то смею ли я попросить вас…
Он опять остановился, будто в нерешительности.
- Мужайтесь, гражданин Фуше! И будьте бесстрашны, как... - Бомарше засмеялся. - Не знаю, как лучше сказать - «как всегда» или «как никогда»?
Гражданин Фуше был глух к издевкам. Он продолжил:
- Республика и лично я… мы будем безмерно вам благодарны, коли вы не сочтете за труд и составите некое завещание. Речь идет о вашем архиве, о документах, находящихся в вашем владении. Как следует из вашего досье, вы были секретным агентом Людовика Пятнадцатого и продолжали этим заниматься при казненном нацией Людовике Шестнадцатом. Головоломные интриги, к которым Бомарше был причастен, мне, конечно же, любопытны... Но сейчас меня особенно занимают документы об одном гражданине, которым я просто обязан заинтересоваться, вступая в должность руководителя полиции.
Здесь Фуше сделал значительную паузу, но лицо Бомарше оставалось безмятежным. И Фуше продолжил:
- Как вы уже поняли, я говорю о том гражданине, с которым вы встретились уже после революции... во время побега королевской семьи.
«На лице гражданина Бомарше отразилось совершеннейшее недоумение».
Фуше улыбнулся.
- Вы хотите сказать, что попросту не понимаете, о чем и, главное – о ком я говорю?
- Именно, именно, гражданин. И у меня нет никаких особенных бумаг, которые могли бы быть полезны республике.
Фуше сочувственно вздохнул и открыл свой кожаный, весьма истертый портфель, успев сообщить при этом:
- Это и есть все наследство, полученное мною от покойного отца.
После чего на свет Божий появился лист бумаги, каковой Фуше и передал Бомарше.
- Вот подробная опись ваших бумаг, которые меня особенно интересуют. Признаюсь, опись составлена со слов вашего умершего любимого слуги Фигаро... Это забавно, что всех своих слуг вы зовете Фигаро… Я знаю, как вы ценили того, очередного. Но и полиция - тоже.
«И тут гражданин Бомарше решил стать насмешливо-патетичным. Швырнув листок гражданину Фуше, он визгливо-скандально спросил, точнее прокричал»:
- И сколько заплатили мерзавцу?! Хотелось бы знать, почем нынче тридцать сребреников?
- Ну что вы! Дело здесь вовсе не в деньгах. Как, впрочем, и в случае с тридцатью сребрениками, о которых вы упомянули. Я знаю, вы очень интересовались этой темой и даже беседовали об «иудиных сребрениках» с самим Вольтером. Это было в тысяча семьсот семьдесят шестом году... месяц и день у меня записаны, коли вам понадобится... Какая беседа! Пиршество остроумия! Два великих литератора пытались выдумать причину пооригинальнее: почему Иуда предал Христа. Оба обожателя парадоксов, конечно же, решили приписать Иуде самые возвышенные идеи – а все потому, что их ввела в заблуждение жалкая сумма. И вы, и наш гений справедливо не поверили, что за этакую нищую мзду один из ближайших к Христу учеников – да к тому же хранитель денежного ящика – мог предать своего учителя. И вы были правы! Сребреники, действительно, были ни при чем. Я, как человек, много раз имевший отношения с иудами и сам иногда – поневоле – игравший сию роль, могу вам со всей определенностью это засвидетельствовать... Хотя никакой сложной истории там тоже нет. Все на самом деле очень просто. Иудой руководило чувство, подчиняющее смертных куда вернее, чем все сокровища мира. Это человеческий страх. Христос, читавший в сердцах, с самого начала знал его силу, и оттого предвидел, что даже верного Петра страх заставит отречься от Учителя. В главный миг – отречься! И про Иуду знал: коли страх войдет в его сердце, он непременно выполнит предначертанное - предаст Учителя. Как, впрочем, бессчетное множество людей и до Иуды, и после... И все именно так и случилось. Когда Иуда понял, что со дня на день Синедрион решится схватить Христа, он попросту испугался. Испугался, что теперь наверняка схватят и Его учеников. И, зная законы и мстительный характер врагов Христа… - тут Фуше перешел на шепот. - Короче, позорный крест, на котором распинали, замаячил и перед Иудой. И от страха он сам поспешил, помчался предавать. Вот когда Синедрион понял, как жалки ученики без Учителя – овцы без Пастыря. И оттого их тогда не тронули. А в знак презрения швырнули Иуде милостыню - сребреники жалким числом тридцать за самого Господа Бога. Так что могу вас уверить, гражданин, Евангелие совершенно право! А все ваши с покойным Вольтером сложные идеи совершенно излишни. И слугой вашим, очередным жалким Иудой, управлял всего лишь страх… Гильотина, как вы помните, в те дни работала неустанно. Именно тогда арестовали вас и позвали на допрос вашего слугу, который готов был не только выдать список хранившихся бумаг, но и предать их хозяина. Страх! Страх - владыка мира! Да что жалкий слуга…. Вы лучше меня знаете: вашим идолом – да и моим, кстати, – самим Вольтером перед смертью владел банальный страх. Он попросту испугался: а вдруг Господь, над которым он столько потешался, существует? «А Вольтер живет в веках» - так вы его прославили... Вот этого «в веках» – вечного пребывания в аду – он и испугался. И решил исповедоваться перед смертью: объявил, что умирает верным католиком и даже подписал просьбу о церковном прощении. Правда, как написал в доносе его слуга: «Подписав, умирающий вдруг подмигнул и прошептал очень явственно: «Но если там ничего нет, эти жалкие три строчки не смогут отменить тысячи написанных мною страниц». Донос слуги остался у нас – он пережил Вольтера. Как и донос вашего слуги... Удивительная вещь - рукописи исчезают, даже государства исчезают, а доносы...
- Бессмертны, - сказал Бомарше.
«Гражданин Фуше вновь издал знакомое кудахтанье, означавшее смех».
- Однако вернемся к вашим бумагам. Тогда падение Робеспьера избавило вас от их конфискации. И скажу откровенно, я не знаю, где вы теперь их прячете. Но уверен, вы познакомите меня с вашим богатством, ибо я со своей стороны предоставлю в ваше распоряжение весьма любопытные документы. Это целая коллекция полицейских донесений... о вас! Целая «Жизнь гражданина Бомарше»...
- В доносах.
- Именно!
- Во скольких томах?
- Не обижу... Много, очень много. Причем, не поймешь чего больше - донесений от агентов или от коллег-литераторов.
- Что делать – эпоха... Я всегда говорил: если когда-нибудь издадут воистину полные собрания сочинений наших писателей, самым объемистым у многих станет последний том. С золотым тиснением: «Письма и доносы».
- И хронология впечатляет. Первые доносы относятся ко времени вашей молодости. По распоряжению покойного короля Людовика Пятнадцатого, сразу после того, как вы, совсем молодой человек... вам было двадцать пять лет и три месяца... взялись учить сестер короля играть на арфе, за вами начал следить тайный агент Барро. А после того, как вы стали известным литератором, ваш хороший знакомец, шеф полиции господин де Сартин... видимо, он глубоко ценил вас и оттого назначил следить за вами сразу троих. В том числе одного вашего близкого друга. Мне не хотелось бы разрушать ваши иллюзии... я его не назову... тем более, что он был гильотинирован республикой в девяносто третьем году. «О покойниках – только хорошее»… А после падения короля, по личному предписанию... да, да, столь ценившего вас Дантона, за вами надзирал комиссар республики гражданин Напье с целой командой осведомителей.
- Напье?! - вдруг оживился Бомарше.
- Да, тот самый, который был при казни Антуанетты... И хотя после революции количество осведомителей резко увеличилось, в девяносто четвертом году в вашем деле возникает некая печальная пустота. Что делать – Напье был гильотинирован вместе с помощниками... А Робеспьер уже никого не назначал следить за вами, ибо предназначил вас для эшафота. Но потом и сам Робеспьер...
- Увы. Да и я вместо гильотины…
- … отправились за границу. Оттого возник печальный промежуток… Но теперь и я кого-нибудь вам назначу.
«Последнюю фразу Фуше произнес застенчиво».
Бомарше странно улыбнулся и сказал:
- Вы думаете? – Он помолчал и добавил: – Однако, какая поучительная, какая горькая история…
- Именно. Люди, о которых вы ничего не знали...
- Но которые все знали обо мне...
- Эти столь близкие к вам люди…
- Которые столько трудились и, безвестные, уходили из жизни, даже не оплаканные мною... Что ж, вы уже говорили: смертны люди, но не доносы. «Ваша Вечность» - так обращались к цезарям. На вашем месте я так же обращался бы к стукачам.
- К доносителям! Но вернемся к содержанию богатого наследия, которое я от них получил. Эти донесения - единственно правдивая, хотя и тайная биография великого Бомарше. Я готов вкратце ее поведать, чтобы вы могли сами судить о выгодах сделки, которую я предлагаю. Товар лицом...
- Точнее, задницей. Грязной задницей.
- Как легко с вами разговаривать! Сразу видно, что вы успешно занимались торговлей… Итак, начинаем сначала. У Андре Шарля Карона родился сын Пьер Огюстен. Пока еще - Карон.

«Что Бомарше кого-то отравил...»
- Кстати, отличное начало пьесы, - сказал Бомарше. - Занавес открывается – и долго бьют часы... Ибо рождение Бомарше случилось ровно в пять часов. Во всех комнатах у отца-часовщика били по очереди чуть отстающие друг от друга часы. Надеюсь, что хотя бы в это время за мной...
- Верно. Тогда за вами никто не следил.
- Неужели я мочил пеленки в одиночестве, без доносов? Как скучно!
- Ничего, маленький Карон скоро вырастет… Вы хотите что-то добавить?
- Добавлю. В то время вместо осведомителей рядом со мной был мой гений. Совсем юным я изобрел анкерный спуск, который позволил делать часы маленькими и плоскими. Это восхитило всех дам, обожавших носить часы, а, как известно, тогда Францией правили дамы… Но открытие у юноши, почти мальчика, попытались похитить. И кто? Лепот, первый часовщик Франции, член Академии.
- Видите, как плохо быть одному. А если бы рядом были мы? Король сразу получил бы от нас правдивую информацию. И вам не пришлось бы начинать жизнь с того, чтобы показывать миру воистину волчьи зубы – биться в одиночку с уважаемым членом Академии.
- Согласен. Но, несмотря на неравные силы, безвестный юноша отбил свое изобретение. В двадцать лет я — первый часовщик Франции.
- Я даже думаю: когда вы рылись в часах… в этих маленьких колесиках, которые так хитро передают движение друг другу... вы и научились интригам. И тогда-то юный хитрец задумал сделать крохотные часики для мадам Помпадур. Это был путь во дворец... где вас уже ждали наши люди… Я могу сообщить вам число, когда вы объявили, что усовершенствовали арфу. Могу назвать точную дату, когда сестры короля захотели узнать, как звучит новый инструмент и какого числа вы явились в Версаль сие продемонстрировать. Все зафиксировано. Теперь в вашей жизни наступил порядок... Кстати, все принцессы, начиная с мадемуазель Аделаиды, были очень нехороши собой. И появление такого опасного молодого человека... высок, тонок, хорош собой, блестящий собеседник... именно так вас описывает первое донесение… По этому доносу...
- …можно заказать правдивый портрет.
- Браво! Вы начали понимать пользу доносов.
- Не скрою, увлечен.
- Короче, ваша внешность вызвала опасения за сохранность королевских сестер...я имею в виду их девственность. Обеспокоенный король просил неотступно следить за ходом уроков. И он не ошибся. Согласно донесению номер шесть, страница двенадцать, уже на третьем уроке вы попытались соблазнить одну из перезрелых девиц.
- Я тогда сходил с ума от женщин. Возраст...
- Этот возраст у вас никогда не проходил.
Но Бомарше будто не слышал, он грезил вслух:
- Я сходил с ума от одного шелеста женского платья… от женской ножки… от запаха женщины… Полная Аделаида душилась... это был такой нежный аромат цветков на тонких стеблях… она хотела казаться эфирнее… Две другие, стройные и тощие, напротив, употребляли пряные возбуждающие духи - амбру и мускус. И звук моей арфы тонул в шлейфе их запахов. Я не выдержал… Был вечер... мы остались вдвоем с Аделаидой. Во время игры на клавесине наши руки соприкоснулись. Принцесса задрожала... Я схватил ее и поцеловал. И ответ на мой поцелуй был самый прилежный. Но прическа! Я был неопытен. Эти огромные прически… У нее, помню, была в виде сада с живыми цветами... она требовала многих часов работы. Великое и вечное правило: «Женщина может простить вам все, кроме испорченной прически!» При страстном поцелуе я разрушил это чудо искусства! Проклятье!
- Вот тут начинаются разночтения. Здесь ваша приятная версия уступает неприятному языку правды. Ибо вступают в права…
- Доносы! – засмеялся Бомарше.
- Беспристрастие доносов, гражданин. Увы! Ответом на ваш поцелуй была звонкая пощечина. Она «отпрянула с брезгливостью», как пишет в своем отчете Барро. Вот так, мой друг, воспитываются революционеры. Я думаю, тут в первый раз в вас проснулась ярость Фигаро, тут вы окончательно усвоили, что без титула не обойтись в этом мире. И я вас понимаю. Ибо и в моей жизни… Короче, думаю, именно тогда вы решили изменить свою жизнь. Во всяком случае, именно так интерпретировало донесение странную смерть вашей первой жены. Ведь в то время, когда наш юный герой соблазнял сестру короля, он уже был женат…
- Был женат, - как эхо повторил Бомарше.
- Причем, интереснейшая история случилась… во всяком случае, интереснейшая для полиции. Двадцатитрехлетний Карон знакомится с тридцатишестилетней женщиной по имени Мадлена Катрин Франке и тотчас вступает с ней в связь. И вскоре ее муж... после уговоров жены… продает вам за мизерную сумму свою должность контролера королевской трапезы. Так сын часовщика сделал первый шаг к дворянству. Теперь в дни официальных торжеств вы при шпаге шествуете с блюдом жаркого к королевскому столу. Пока – ничего необычного... но далее события становятся очень подозрительными. Расставшись с патентом, мсье Франке поразительно быстро расстается с жизнью, уступив вам не только должность, но и свою жену. Вы женитесь на даме, которая должна была казаться вам старухой. Но и года не прошло, как она отправляется на тот свет вслед за муженьком, оставив вам поместье с названием Бомарше, которое вы гордо делаете своей новой фамилией. Так исчез простолюдин Карон и появился господин де Бомарше – владетель поместья и дворянской приставки «де» к фамилии... Согласитесь, что многочисленные доносы родственников вашей жены, будто вы ее отравили... Они есть в вашем досье и не выглядят неправдоподобно.
- Я доказал и не раз, гражданин, что это клевета.
- Но эта история очень странно повторится и со второй женой. Госпожа Левек тоже была старше вас... вы ее тоже соблазняете... у нее тоже старый муж… который опять же стремительно умирает. Вы женитесь на ней и через полтора года она отправляется вслед за мужем на тот свет. И опять доносы об отравлении. Как мы все это назовем?
- Пьесой о Бомарше, сочиненной стукачами.
- Что ж, перейдем к следующей теме – к вашей мечте. Автор Фигаро, насмеявшийся над дворянством, всю жизнь постыдно стремится стать дворянином.
- Только богатые могут по настоящему презирать деньги. Только родовитые - титулы. Однажды мне попалось сочинение глупца. Он писал: «Мсье Х был богат и честен». Я тотчас исправил: «Когда мсье Х стал богат, он стал честен». Только бедный и безродный, всю жизнь смеющийся над богатством, так жаждет титулов и собирает богатство! .
- И вы добились вожделенного. Но как? Если верить донесениям, ответ будет однозначный: все так же – собственным членом. В доносе сообщается, что у вас появился нежданный благодетель – знаменитый богач, тайный олигарх господин Дюверне. Он вдруг принял подозрительно пылкое участие в судьбе молодого Бомарше и за большие деньги купил ему патент королевского секретаря. «Мыльце для мужланов» - так назывались тогда купленные должности, дававшие право на дворянство. А чтобы молодой «мужлан» окончательно отмылся, старик выкупил вам звание «судьи в королевских угодьях». Это благодеяние стоило Дюверне целое состояние - пятьдесят пять тысяч франков! Ужас! Теперь часовщик и музыкант Бомарше стал дворянином и сановником, у него в подчинении – граф Марковиль, граф Рошешуар и прочие... Но почему старик это сделал? Кто разъяснит потомкам?
- Конечно, доносы.
- Юмор тут некстати. «Как здоровье, дорогая крошка? Мы так давно не обнимались. Потешные мы любовники: не смеем встречаться, опасаясь гримасы, которую скорчат родственники. Но это не мешает нам любить друг друга». Забавно пишет Бомарше... если учесть, что «дорогой крошке» Дюверне под восемьдесят. Немудрено, что от таких пылких развлечений старик вскоре скончался. Еще один труп… И опять часть наследства досталась все тому же вечному наследнику мертвых - Бомарше. Но на этот раз – осечка! Жадные родственники объявили завещание старика поддельным и начали судебный процесс. И тут талант вас подвел. Новоиспеченный господин де Бомарше в блестящих памфлетах, которые, я уверен, войдут в историю французской литературы – а тогда вошли в досье министерства полиции…
- Что не менее долговечно, как мы выяснили…
- Вы хотите что-нибудь сказать?
- Нет, нет, продолжайте. Браво! Публика просит продолжать пьесу.
- Вы так лихо атаковали королевских судей этими памфлетами, что они не стерпели остроумия гения. Вас осудили и приговорили к публичному шельмованию. Вы стали гражданским мертвецом: вам нельзя было занимать должности, вести серьезные дела, даже ставить свои пьесы. А вам уже за сорок...
- Надеюсь, в доносах отмечено, что когда королевские судьи лишили меня всех прав, кроме права умереть с голода, – нация упивалась, корчилась от смеха, читая мои памфлеты. Богатые раскрывали мне кошельки, горячие головы строчили стихи в мою честь, а я был приговорен выслушать на коленях приговор идиотов.
- Но если бы нация знала, что придумал ее любимец, дабы вернуть свои права! Нация не знает до сих пор… но знают доносы – беспристрастные и бесстрастные. Вы явились к Людовику Пятнадцатому и предложили королю стать его тайным агентом... причем, по весьма сомнительным делам. Старик, как мы помним, обожал маленьких девочек. И в Оленьем парке, именовавшемся «меню удовольствий», стояли милые домики с этими девочками. Парк давно стал обширным детским домом терпимости, о чем справедливо судачила вся Европа. И, наконец, апофеоз: появление графини Дюбарри. Боевое прошлое графини – история проститутки, попавшей в королевскую постель... И тогда памфлеты со всей Европы буквально захлестнули Париж. И Бомарше предлагает королю стать охотником за этими памфлетами – выкупать их, платить авторам за будущее молчание. Вам также поручают узнать, кто в Париже информирует памфлетистов...
И тут Бомарше впервые стал страстен:
– Здесь вы лжете! Я отказался сделать это, я даже накричал…
- Я вам верю. Конечно же, верю. И разделяю ваше негодование, но... В деле есть только сообщение о предложении литератора Бомарше стать доносчиком короля. И все! Но вернемся к первому королевскому поручению... Бомарше блестяще справился. Но никакой награды не получил... Судьба смеется над ним, ибо когда он возвращается в Париж, король, увы... почил.
- К ударам судьбы, гражданин Фуше, следует относиться философски. Всегда считайте, что это плата за предыдущие ее подарки. Я расхохотался и возблагодарил Бога за то, что остался жив.
- И действительно, как тут было не расхохотаться, - прервал Фуше. - Ибо в то время великий насмешник и автор Фигаро узнает, что новый Альмавива, то бишь новый король, попал в ситуацию, куда более пикантную, чем его предшественники. Ситуацию, просто созданную для памфлетов! Бедная Антуанетта даже пожаловалась матери, и оттого во Францию тотчас был послан брат королевы Иосиф. Поговорив с сестрой, он написал письмо Марии Терезии. Письмо было секретное и, естественно, было тотчас перлюстрировано полицией и передано королю. В королевском архиве я его и прочел… Цитирую на память, но, поверьте, весьма точно: «Поведение короля в супружеской постели своеобразно: он вводит в сестру крайнюю плоть и остается там примерно пару минут совершенно неподвижно, затем выходит... И, оставаясь в состоянии эрекции… желает супруге спокойной ночи и удаляется… Моя сестра, бедная сестра, естественно, при этом ничего не испытывает... Таков сейчас этот печальный и неопытный дуэт...» Прелесть ситуации была в том, что это же письмо оказалось в донесениях всех послов при французском дворе. Какая прелестная эпоха, когда весь мир занимался проблемами королевского члена!
- Что делать, именно с ним было связано будущее Франции… Ведь это вопрос о наследнике главного трона Европы. Бедный король был невероятно застенчив и так и не объяснил ни жене, ни Иосифу причины «печального дуэта». У него была проблема... сросшаяся крайняя плоть. Она причиняла ему нестерпимую боль при... движении внутрь, и оттого, говоря языком Галантного века, послав стрелу в цель, он оставался неподвижен. Нужна была маленькая операция, но он ее... нет, не боялся... стеснялся. В продолжении семи лет несчастная Антуанетта шла в королевскую постель, как на плаху... А в это время в Версаль, как бабочки на огонь, слетелись все великие донжуаны: принц Лозен, граф д*Артуа, младший брат короля, и так далее… А ее паж граф Тилли, красавчик, с мальчишеского возраста шаставший по постелям фрейлин... Это была жизнь на острие ножа. Куртуазные выпады, бесконечные попытки соблазнить, публичная охота за девственностью королевы... Она выходит, чтобы сесть в карету – и принц Лозен уже во дворе, уже ждет. Он моментально падает на землю и становится галантной ступенькой, по которой королева шагает в карету. А он не упускает случая мимолетно коснуться ее ноги… Иногда она не выдерживала. Тот же Лозен преспокойно рассказывал в моем присутствии, как однажды она вдруг бросилась к нему, сама обняла и, разрыдавшись, оттолкнула, убежала...
- И, наконец, граф Ферзен...
- Семь лет никчемного супружеского ложа, семь лет постыдного девства, пока несчастный не согласился на операцию. Семь лет памфлетов, - продолжал Бомарше.
- Семь лет, два месяца и три дня, - с готовностью поправил Фуше.
- Прибавьте: семь лет, два месяца и три дня, затрагивающих честь нации. Ибо наша гордость – прежде всего под одеялом. Француз - соблазнитель. И первым соблазнителем обязан быть – и всегда был! – наш король. И вот после королей-гигантов любви, чьи победы в кровати наполняли гордостью народные сердца, появился король, который… не мог! Этого унижения французы перенести не в силах! Я уверен, что с этого момента и началась революционная ситуация, ибо десятки памфлетов, созданных за границей, буквально наводнили Францию. Нет, я жалел их... ее и бедного Людовика…
«Тихий клекот на сей раз обозначил смех гражданина Фуше».
- Да, да… вы настолько жалели их, что уже вскоре, как сообщают...
- …все те же доносчики... - подхватил Бомарше.
- Те же? Никак нет, гражданин. Доносчики, как уже говорилось, были самые разные. И сообщают они, что уже вскоре по возвращении Бомарше явился к новому королю и поведал, что за границей появился некий ужасный пасквилянт по имени Анжелуччи, который готовится издать памфлет, где описаны все злосчастные тайны королевского члена... Вы даже прочли бедняге выдержки из этого, прямо скажем, остроумнейшего пасквиля. Они остались в доносе…
Здесь Фуше опять остановился.
- Продолжайте, продолжайте...
«Бомарше засмеялся, уже поняв, что приготовил мерзавец в конце рассказа».
- Бедный король был в ужасе от этого злобного остроумия. Но, полагаю, особенно он был поражен, когда понял, что в памфлете цитируется то самое злосчастное письмо брата королевы. Монарх не знал, что его собственная полиция, перлюстрировавшая письмо, тайно торговала им. Что делать, и за полицией надо тоже следить... Но вы предлагаете несчастному Людовику выкупить пасквиль у мерзавца Анжелуччи, более того – беретесь навсегда заткнуть рот деньгами этому весьма остроумному и оттого такому опасному автору. Король в восторге от явившегося избавителя. И вы отправляетесь в погоню за ужасным Анжелуччи... Далее в архиве полиции появляются уже ваши донесения. В отличие от наших скучных доносов, ваши - целый роман, красочные описания того, как мерзавец Анжелуччи, забрав деньги, обманывает вас, но вы бесстрашно и упорно преследуете негодяя. В лесу на вас нападают разбойники… неравная битва, но вы – бесстрашный победитель! И вот уже коварный Анжелуччи настигнут, пасквиль захвачен, и нужное обещание от автора получено. С этими свершениями, измученный подвигами, вы пребываете к венскому двору и повествуете славной матери Антуанетты о своих победах во имя ее дочери. После чего Мария Терезия приказывает… немедленно посадить вас в тюрьму! Оказывается, во время вашего красочного рассказа мудрой императрице и ее разумному канцлеру показалось, что они попросту... слушали очередную пьесу господина Бомарше с весьма искусной интригой. А в скучной реальности, видимо, действовал всего один персонаж - сам господин Бомарше. Он был и зловещим Анжелуччи, автором злобного памфлета, и избавителем от этой напасти. Прямолинейный канцлер Кауниц объявил: «Клянусь, этот пройдоха Бомарше сочинил и пасквиль, и все остальное». И потому целый месяц нашему герою приходится отдыхать в австрийской тюрьме, откуда его освобождает простодушный Людовик Шестнадцатый, который в обвинения не поверил – интрига показалась ему слишком изощренной. Он еще не ознакомился с «Женитьбой Фигаро», эта пьеса еще увидела свет. А жаль... В «Женитьбе» есть прелюбопытнейшее определение Фигаро: «Интрига и деньги - вот твоя стихия»... Вам интересно?
- Продолжайте, продолжайте...
- А потом вам вернули гражданские права. И вскоре в Париже кто-то начал распространять «Женитьбу Фигаро». Говорили, что это делает враг короля – герцог Орлеанский... Вы хотите что-нибудь прибавить?
- К доносам?
- Или возразить?
- Ну разве что самую малость. Надо сказать, что все это время герой доносов писал еще и пьесы, весьма недурные. И уже первая, «Евгения», обошла весь мир.
- Ничто не забыто, гражданин Бомарше. Есть целая папка, где наши защитники нравственности рвут и мечут по поводу этой пьесы. «Где это вы видели у нас знатных распутников?» - писали королю знатные распутники. «Почему у вас молодая особа беременна прежде замужества?» - ужасались дамы, уставшие считать своих любовников. Вы не уставали отбиваться.
- Нет, я решил, что был слишком трагичен в этой пьесе. Я подумал, что с французами не стоит говорить так серьезно. И тогда я вернул забытый смех на подмостки – написал комедию. И что началось! Выяснилось, что в веселом «Севильском цирюльнике» я умудрился обидеть сразу правительство, религию, старину, не говоря уже о нравственности. Три раза пьесу снимали с репертуара, четырежды она проходила цензуру, ее обсуждали даже в парламенте... Обыкновенную комедию!
- Вы ошиблись – гениальную комедию.
Но Бомарше не слышал лести, его несло. Он вспоминал обиды:
- Когда я написал «Женитьбу Фигаро», то пять лет хранил ее в письменном столе, чтобы не иметь неприятностей. После того, как решился опубликовать, – четыре года борьбы. Оказывается, я опять умудрился оскорбить всех сразу. Начали с заглавия: «Безумный день», якобы, был намеком на жизнь нации! Нет, чтобы здесь писать, нужен возраст черепахи!
- Но ведь намек был!
- И как я смел писать о воровстве вельмож! «Иметь и брать, и требовать еще - вот формула из трех правил», - писал я. «Все вокруг воруют, и от тебя одного требуют честности», - жаловался мой Фигаро.
- Зато после революции, сам став сильным мира сего, ваш Фигаро...
- Что делать… Я только потом понял - жаднее богатых только бывшие бедные. Так что вы правы: воровство при короле — это детский лепет, если сравнивать с воровством революционеров. Впрочем, и сам гражданин Фуше может это замечательно подтвердить. Тот самый гражданин Фуше, который когда-то писал: «Краюха хлеба и ружье – вот и все достояние, которое должно быть у истинного республиканца». А нынче о его состоянии ходят легенды!
- Вот видите, как вы заблуждались, - улыбнулся гражданин Фуше. - Но еще больше вы ошиблись, когда требовали свободы слова. С каким пафосом вся Франция повторяла слова вашего Фигаро: «Где нет свободы критиковать, не может быть приятна никакая похвала! Только мелкие людишки боятся мелких статеек». И вот царство свободы слова наступило. Говорить у нас можно все. Только кто слушает? Разве возможно сейчас увидеть ту толпу, которая была когда-то перед театром, где показывали вашу запрещенную пьесу? Театр теперь – всего лишь театр. А был великой свободой, свободой в темноте зала, когда любой намек звучал как набат, рождал шквал аплодисментов. Ваши слова разносилось по всей Франции. До сих пор помню: «Я жалкий учитель латыни и математики в монастыре, в убогой сутане с тонзурой на голове...» — эти слова Фигаро я шептал, сидя в своей келье. Я был смертельно обижен тогда – к настоятелю приехал его родственник, герцог дю Шатле, посмевший обращавшийся со мной как со слугой. Помню, я ходил по келье и грозно цитировал слова Фигаро: «Вы дали себе труд родиться, только и всего... я же ради одного только пропитания вынужден выказывать такую находчивость, какая в течение целого века не потребовалась бы для управления, к примеру, Испанией».
- Догадываюсь о судьбе несчастного герцога, - усмехнулся Бомарше.
- Да, в девяносто третьем я отправил его на гильотину… Так что король был проницателен, когда сказал: «Если быть последовательным, то, допустив постановку «Женитьбы Фигаро», надо разрушить Бастилию». Кстати, в досье осталась ваша гордая фраза после запрещения королем пьесы: «А я поставлю ее! Поставлю хоть в Нотр-Дам!»
- Но я сказал это наедине…
- Да, любовнице, а она уже за небольшие деньги... Впрочем, скоро Бомарше обнаглеет и открыто напишет в газете: «Я не убоялся единоборства со львами и тиграми, чтобы добиться постановки «Севильского цирюльника». Неужели я убоюсь...» и так далее... И вы имели право! Бомарше тогда был в моде, а король – нет. Было модно плевать на короля. И кто же требовал разрешить пьесу, подрывающую устои монархии? Королева! Она мечтала сыграть роль в вашей пьесе. И ее подруга, красотка Полиньяк, и весь кружок королевы, все «наши»…
- Какие были битвы, - мечтательно произнес Бомарше.
- Да, да, - усмехнулся Фуше. - Глупого короля попросту обманули. Сказали, что Бомарше переделал пьесу, и все неугодное убрано. И «бедняга» – так, согласно доносам называла его королева – как всегда, не посмел идти против Антуанетты. «Бедняга» разрешил, и та премьера состоялась. Доносы о ней, надо сказать, я читал с особым чувством. Пока мы, жалкие смертные, давились на улице, Одеон был набит знатью. Принцы крови, герцогиня де Ламбаль, герцогиня де Шиме и прочие главные красавицы заходились в овациях. Глупцы не щадили ладоней, аплодируя ловкому Фигаро. «Особенный восторг, - написано в доносе, - вызвал пассаж Фигаро о тюрьме: «После того, как за мной опустился подъемный мост тюремного замка, я хотел только одного: чтобы те, которые так легко подписывают эти грозные бумаги, сами попали сюда однажды». И – шквал аплодисментов, слышных даже на улице! Аристократы радостно хлопали Фигаро, который весьма скоро сделает так, чтобы все они попали туда и именно «однажды»... второго раза не будет! Весельчак Фигаро отправит их из тюрьмы прямо на гильотину! И когда бедный король понял, что его провели, он записал в дневнике... Я читал этот дневник, мы его забрали из Тампля после казни короля. Он был добрый малый...
- Именно потому вы голосовали за его казнь?
- Вы правы. Именно потому, что он дал нам эту возможность. Ибо король не имеет права быть добрым. Наш неудачник-король совершил, пожалуй, единственный разумный поступок: после премьеры пришел в ярость и записал в дневнике: «Наказал строптивого подданного Карона». Так Бомарше отправили в тюрьму, о которой еще недавно разглагольствовал его Фигаро.
- Я сердечно благодарен за все эти сведения. Мне их очень интересно слушать, особенно сегодня. Только никак не пойму, зачем вы мне это рассказываете? Я, как вы догадываетесь, довольно хорошо осведомлен.
- Скоро поймете... Короче, как пишет агент, вы приготовились к тому, что вас отправят в грозную Бастилию, тюрьму для аристократов, которая не раз создавала славу отправленным туда писателям. Но наш болван-король оказался и на этот раз умнее… редкий случай. Вместо Бастилии вас отправили в Сен-Лазар - тюрьму для отребья, где в большом ходу были розги. Монахи из монастыря Сен-Венсан де Поль, под чьим покровительством находилась тюрьма, обычно встречали прибывавших кнутом. И прославленного писателя, освободителя Америки, положили голой задницей кверху. В вашем досье осталась гравюра, которую распространяли тогда в Париже: на ней монах сечет пятидесятилетнего Бомарше. Неплохо бы напечатать в будущем издании... Впрочем, «презренная австриячка» Мария Антуанетта, мечтавшая сыграть в пьесе Бомарше, вас, конечно же, освободила.
- Надеюсь, в доносах не пропущено, как тысячи людей стояли у тюрьмы, когда я ее покидал? И как толпа разразилась ревом восторга, и как потом меня несли к карете? И как сама королева Франции в театре Трианона сыграла Розину в «Севильском цирюльнике»?
- Обижаете… Более того, в донесении указано, что королева-актриса устроила после представления интимный ужин для удачливого писателя. Не скрою, о самой беседе за ужином донесения молчат.
- Говорливые доносы… неужели они когда-нибудь молчат?
- Да, жаль, - вздохнул Фуше, - ибо дальше началось главное...
Он помолчал и добро улыбнулся:
- Вы не вспомните, что было дальше?
Бомарше понял: начиналось опасное.
- Дальше? - он засмеялся. - Была революция.
- Вы спешите. Прежде было некое дело… с которого действительно началась революция. Ибо это дело совершенно скомпрометировало династию. Вы, конечно, поняли, о чем я говорю.
- Я, конечно, понял.
- Таинственное дело об ожерелье королевы. Сластолюбец кардинал де Роан наивно поверил, что королева Франции ходила к нему на свидание, чтобы он выкупил для нее бесценную побрякушку - бриллиантовое ожерелье. Но, оказалось, ходила другая, как две капли воды похожая на королеву... Какова интрига!
- Вы собираетесь рассказать мне об этом деле?
- Зачем же? И вы, и вся Франция никогда о нем не забудут. Но мне почему-то кажется, что вы не только помните это дело, но и могли бы о нем поведать много нового, неизвестного...
Бомарше молчал и Фуше продолжил:
- Надо сказать, что сразу после революции была создана специальная комиссия, чтобы выяснить все обстоятельства. Ваш покорный слуга также состоял в ней. Но мы узнали, что многие документы дела, хранившиеся в секретном архиве короля в Бастилии, исчезли после ее разгрома... И вот какая интересная деталь, - сказал Фуше доверительно. - После революции Робеспьеру и Комитету общественного спасения удалось выявить граждан, овладевших документами из Бастилии. И все они, как истинные патриоты, с удовольствием… или без… но все вернули. Только... - Фуше остановился и засмеялся. - Не хотите ли сами закончить фразу?
- Не испытываю ни малейшего желания, - развеселился Бомарше.
- Только документы из дела об ожерелье королевы пропали. Нет документов – и все! И тут начинается самое интересное. В штабе национальной гвардии сохранилось письмо некоего прохвоста, маркиза де Сада, написанное сразу после революции.
Фуше замолчал и в который раз зашелся в кудахтающем смехе. Что означало - готовится главный сюрприз.
- Я слушаю вас, слушаю, - сказал Бомарше.
- Вы впервые стали нетерпеливы. Для секретного агента двух королей это промах.
- Старею… - Бомарше улыбался.
- Оказывается, во время штурма Бастилии не все в доме Бомарше наслаждались лицезрением из окон бессмертного подвига народа. Маркиз де Сад доносил, что по его сведениям сам хозяин дома находился на площади, где собирал бумаги... Вы слушаете так внимательно, будто я сообщаю вам неизвестные вещи... Короче, он был уверен, что Бомарше забрал заодно какую–то его рукопись – маркиз оказался писателем. Он просил национальных гвардейцев сделать обыск в вашей квартире. Я же уверен, что Бомарше забрал совсем иные документы. И я хотел бы получить их от вас тоже. – Он помолчал и повторил: – «То-же»… Прошу обратить внимание на это слово.
- Я обратил. И жду разъяснений.
- Это «тоже» связано еще с одним удивительным предприятием, в котором вы тоже участвовали. И если бумаги о вашем участии в деле с ожерельем меня интересуют постольку поскольку... праздное любопытство, не более... то документы, связанные с другим делом я должен получить от вас непременно.
- Не понимаю.
- Понимаете. Я ведь вначале не верил. Считал ваше участие в этом «другом деле» фантазией. Чтобы автор Фигаро участвовал в бегстве короля и королевы? Какая чушь! Но чем больше я занимался психологией гражданина Бомарше, тем больше понимал - участвовал. Непременно!
- И что же это за психология, гражданин?
- Вредная, гражданин Бомарше. К примеру, в дни королевской власти все симпатии Бомарше были на стороне Фигаро. Но стоило Фигаро прийти к власти... и тотчас, на следующий же день сердце Бомарше уже отдано аристократам.
- Здесь я возражать не смею. После торжества Фигаро я мог быть с ним только разумом, но не сердцем. Я призывал милость к падшим, я укрывал в своем доме королевского гвардейца, а когда началась охота на священников, обратился с письмом в защиту церковных служб – хотя был наименее набожен из всех, кто страстно желал того же, но просить боялись... Бомарше всегда на стороне слабых.
- Объяснение благородное... хотя немного банальное для автора Фигаро. Как министр полиции, я обязан сформулировать точнее. Дело в том, что самый распоследний вонючий интеллектуал – не говоря уже о великих – ненавидит любую власть. Его сердце всегда отдано бунту, даже бунтику против власти. Он всегда с партией меньшинства. Это так же верно, как и то, что самый распоследний чиновник всегда с партией большинства. Власть это чувствует. И Бомарше никогда не станет для нее своим. Вот почему вас посадил в тюрьму король, вот почему вскоре после революции ваш Фигаро, став властью, захотел отправить вас на гильотину. И только сделка вашей любовницы с революционным судьей... ее вовремя раздвинутые ноги… спасли вашу жизнь в дни Марата. И только отъезд из Франции спас вас в дни Робеспьера. Именно эта склонность к презрению любой власти заставила автора Фигаро иметь отношение к побегу королевской семьи, который затеяли аристократы - граф Ферзен и несчастный Казот.
Фуше замолчал и пристально взглянул на Бомарше. Он ждал ответа.
Но Бомарше тоже молчал – спокойно, невозмутимо. Наконец он сказал:
- Я весь внимание. Продолжайте.
- Об этом следователь догадался уже во время допросов старика Казота. Но пока он искал доказательства, вы отбыли из Франции. Иначе быть вам на одном эшафоте с беднягой Казотом.
Фуше мрачно смотрел на Бомарше:
- Я жду.
- Я тоже. Ибо по-прежнему не понимаю. Вы говорите о догадках, а я жду доказательств.
- Вы побывали в тюрьме и при короле, и в дни революции. И ныне дни слабой власти во Франции сочтены – тень генерала уже на горизонте. Причем какого генерала! «Когда я слышу, как добр был такой-то король, я говорю: какое неудачное было правление». После таких заявлений вам есть смысл начать думать, как избежать третьей тюрьмы. Как обеспечить себе индульгенцию за будущие излишества вашего блестящего язычка, которые неизбежны... Я вам открою: генерал очень нуждается в некоторых бумагах, связанных с тем побегом и принадлежащих ныне Бомарше.
- Или… в них нуждаетесь вы – чтобы держать в руках генерала…
- Это несущественно. Существенно лишь то, что я выставляю на торги темную подноготную великого человека. Плата - нужные мне документы о генерале. Выгодный обмен.
Бомарше засмеялся.
- Итак, мои бумаги в обмен на доносы о Бомарше? Кратко. И делово. Но вместо этого... Вместо этого Бомарше решил произнести любимый им монолог.
- Вы отказываетесь?
Будто не слыша, Бомарше продолжал:
- Актеры, гражданин Фуше, обычно жаловались на длину моих монологов. Так что наберитесь терпения. Надо вам сказать, я всегда хотел взять какую-нибудь возвышенную классическую пьесу и написать ее приземленное продолжение. Ну, к примеру, сочинение Шекспира «Ромео и Джульетта» – изложить эту любовную историю в пересказе слуг Монтекки и Капулетти. Трагедия и Любовь – языком лакеев!.. Я не написал этой пьесы, как, впрочем, и многого другого – и спасибо судьбе, что не сделал этого. Ибо оказалась, что она написана и называется: «Жизнь литератора в записи лакеев из полиции». Благодарю вас за труд, вы превосходно изложили эту пьесу. А теперь маленький комментарий самого героя... Да, я был секретным агентом короля. Вы правы, я часовщик, и мне всегда было интересно, как движутся, подталкивают друг друга колесики интриги! Да, две мои первые жены были много меня старше. Но это был особый век! Румяна, мушки, парики, удобный полумрак будуара и прочие тайны и ухищрения лишали людей возраста. Всем мужчинам было немного за тридцать, а всем дамам едва за двадцать. Вы жили в монастыре. А Париж...
- Париж был тогда вавилонской блудницей.
- Сладостной блудницей, скучный гражданин Фуше. Это был последний век, когда правили женщины. Гостиные представляли собой самое увлекательное поле брани, где шло непрерывное сражение. Все мужчины думали о том, как соблазнить женщин, все женщины — как побыстрее быть соблазненными… Я был молод и неопытен. Она приняла меня в полумраке, сидя у камина, ее крохотная ножка покоилась на маленьком стульчике. И красота маленькой ступни обещала восхитительные колени... Она была достаточно мудра, чтоб разрешить мне проверить это предположение. И я начал свое исследование. «Колени - это последняя станция, где прощаются с дружбой и начинается любовь», - так простодушно я написал ей потом. Мой первый поцелуй выше подвязки… Я пребывал в безумии... но в галантном безумии. В ответ на оказанную милость я тотчас польстил ей строчкой любимого Вольтера: «Белая шея чиста, как алебастр, а внизу раскинулась холмистая долина Амура: пышная грудь возбуждает желание... и жадно хотят припасть к ней уста». Она была хорошо воспитана и тотчас обнажила грудь для дружеского поцелуя. Я не медлил, и она прижала мою голову к себе обеими руками. И, раздеваясь, с восхитительной улыбкой сказала: «Я уверена, что одежду выдумал какой-то горбатый карлик, чтобы скрыть свое тело».
- Содом и Гоморра – вот во что вы превратили Францию! Мы сожгли, уничтожили ваш грешный век!
- Точнее, обезглавили. И торопливо насиловали несчастных аристократок, приходивших к вам просить за возлюбленных. Вы были уверены, что несколько поспешных содроганий на бесчувственном теле женщины - это и есть обладание! Вы - лишенцы Любви.
- И все-таки, обладатель Любви, вы отравили ее – свою первую жену?
- Безусловно! — Бомарше расхохотался, глядя на потрясенное лицо Фуше. — Любовниками мы расставались в темноте. Впервые при свете утра я увидел ее после нашей супружеской ночи. Так я открыл ее лицо без румян. Это был шок… И с той поры я старался возвращаться из Версаля от своих царственных учениц как можно позже. Версаль... там все дышало галантным безумием… В темноте ночи сколько раз я наталкивался на стонущее чудовище о двух головах… И все же мне приходилось возвращаться в нашу семейную постель - кладбище желаний. Так что вы правильно догадались: я убил ее. Мы все убиваем тех, кто нас любит. Яд - это все, что может выдумать полицейская фантазия... Послушайте, скучный человек, я убил ее орудием куда похуже яда. Я убил ее Нелюбовью…
И следующая была старше меня. Жены, которые старше мужей… они им еще и матери. У меня рано умерла мать... Но вторая была только любовницей. Высокая красавица, сложена, как богиня... Она обожала мужские костюмы с обтягивающими рейтузами, чтобы вы могли грезить о ее теле… И все свершилось так быстро! Сколько прелестных обычаев уничтожили зануды, устроившие революцию… например, «леве» - утренний туалет знатных дам, когда они принимали поклонников. Она приняла меня в ванной, лежа под простыней. Что может быть чувственней тайны обнаженного женского тела, закрытого жалким куском материи? Когда камеристка покинула комнату, я в самых изысканных выражениях попросил дозволения откинуть простыню. Дозволение было дано - но «лишь на мгновение». И я получил представление о прелестях, которые мне сулили. Но камеристка сообщила о возвратившемся муже, ситуация стала скучной, и я удалился. Но уже в следующий раз она приняла меня в постели. Легкая муслиновая шаль на белых точеных плечах не скрывала грудь... Она отправила меня взглянуть, куда запропастилась ее негодница камеристка. Конечно же, я ее не нашел. И, конечно же, когда я вошел, она уже спала. По галантному обычаю она позволила себе проспать самое интересное... проснувшись невинной. Но уже на следующий день я был приглашен ночью на ее половину. Венец галантного приключения был тогда публичен – дамы любили объявлять о новом обладателе своего сердца и тела. Она приказала постелить солому перед своим домом, чтобы все знали: здесь боятся шума экипажей, ибо этой ночью в доме нужен покой. Утром она принимала подруг с темными кругами вокруг глаз. И все обязаны были говорить восхищенно: “Как вы утомлены”.
Вот правда, которую так скучно описали доносы. Вот чего был лишен гражданин Фуше в своей тихой провинции… А умерла она от чахотки. Никогда я не плакал так, как после ее смерти... Что же до старика Дюверне, то он обожал меня, и я его тоже. Он не просто научил меня зарабатывать большие деньги, не только посвятил в тайны и радости охоты за деньгами. Он объяснил мне то, чего вы не знаете: самое важное - не нажить деньги, а суметь их истратить в свое удовольствие. Это и значит быть повелителем денег... А слухи, самые гнусные слухи… да, они нас преследовали. Что делать... «Нет такой пакости, самой нелепой выдумки, на которую не клюнула бы толпа» – его фраза, которую я вставил в свою пьесу. Старик был мудр, он вдоволь накормил меня своими изречениями... Фигаро - это он, а не я. И это его слова: «Смейтесь чаще, смейтесь, чтобы не заплакать...»
- Я видел в театре все ваши пьесы. Я помню, – насмешливо сказал Фуше.
- И все-таки не отказывайте Бомарше в удовольствии еще раз процитировать не столь плохие реплики. Поверьте, я читаю свои пьесы куда лучше актеров, которые их играют. Что же касается посмертной клеветы, которой вы мне грозите, то это от незнания. Поверьте, если в будущем все ваши гнусности опубликуют... — Бомарше приник к уху Фуше и прошептал, как величайшую тайну: - …это только продлит мою славу. Ничто так не укрепляет посмертную судьбу писателя, как дурные слухи. Толпа обожает грех. И поклоняется, и помнит тем дольше, чем больше у знаменитости масштаб негодяйства.
- Итак, вы отказываете в моей просьбе?
- Но с большой благодарностью. Я рад, что вы дали мне перелистать мою жизнь. Мне это сегодня необходимо… Это была нелегкая жизнь. Я играл на всевозможных инструментах, но музыканты меня не принимали всерьез – я был для них часовщиком. Я изобретал часовые механизмы, но часовщики злословили на мой счет – я был для них всего лишь музыкантом. Я начал писать пьесы, но все говорили: «Куда он суется, лучше бы делал свои часы». Я начал писать стихи и песни, но никто не считал меня поэтом – я был для них драматургом. Я издал Вольтера, но печатники заявляли: «Зачем суется в издатели этот глупец, лучше бы оставался писателем». Я вел торговлю по всему свету, но негоцианты не принимали меня всерьез, ибо я был для них неудачливым издателем. Я, как никто из французов, столько сделал для свободы Америки, но никто не позаботился заплатить мне хоть грош - я был для них богатым торговцем... И вот сегодня, благодаря вам, я смог подвести итог. Я спрашиваю себя: кем же я все-таки был? Только самим собой. Свободным даже в оковах, веселым в опасностях... я был ленив, как осел и, как осел, всегда трудился... я был верен одной, любя при этом многих... я был свободен – свободен, как ветер! Я был... Бомарше! — Он вздохнул и добавил почти горестно: - Надо сократить.
Фуше удивленно посмотрел на него.
– Монолог длинен. У меня не всегда хорошо с чувством меры.
Именно при этих словах произошло то, что Фуше не мог забыть до смерти: вишневая занавесь, закрывавшая место, где прежде стоял роскошный камин, чуть-чуть приоткрылась. И вновь упала.
Постоянная холодная усмешка Фуше вмиг исчезла. Теперь его лицо выражало испуг, почти панику.
- Боже мой! - тихо воскликнул Фуше.
- Что случилось, гражданин?
- Там... она! Антуанетта… - шептал в ужасе Фуше.
Бомарше оставался странно спокоен. Он совсем не удивился, только пожал плечами и вяло сказал:
- Какая глупость... - Его голос звучал как-то тускло. - Королева Франции давно в могиле. И вы помогли отправить ее туда.
И тут гражданин Фуше с неожиданной прытью бросился к занавеси, откинул ее... Столб густой пыли стал его добычей и голая стена за занавесью – изуродованная стена со следами разрушенного камина.
Фуше стоял у стены, отряхиваясь.
Бомарше, чихая, поднялся и заботливо опустил вишневую портьеру. Потом произнес:
- Забавный финал нашего разговора.
- Я не сумасшедший, - растерянно прошептал Фуше.
- Я в этом уверен.
- Но там... там была...
- Никому не говорите об этом. Иначе они не будут в этом уверены. До свидания, гражданин Фуше.
Фуше уже взял себя в руки: прежняя улыбка на тонких губах.
- Прощайте, гражданин Бомарше. У вас действительно была завидная жизнь. Надеюсь, и смерть будет не хуже.
- «Надеюсь, и смерть будет не хуже»... Браво! Знаете, что такое банальная, но удачная реплика? Это когда оба говорят об одном, а думают совсем о разном. Что и выясняется, - Бомарше засмеялся, - но только в финале.

ПЕРВЫЙ АКТ ПОСЛЕДНЕЙ ПЬЕСЫ БОМАРШЕ

Парад персонажей
Гражданин Фуше уехал. Единственные часы, сохранившиеся после “того погрома”, долго били двенадцать. Бомарше слушал. С последним ударом он что-то вспомнил.
- Лекарство... забыл принять... - Он расхохотался. - Когда везли на казнь королеву, палач посоветовал ей одеться потеплее. Она сказала: “Вы боитесь, что я простужусь?” Но самое смешное, кажется, я принял лекарство... Простые действия исчезают из памяти. Вчера никак не мог вспомнить, отправил ли я деньги сестре. И обычные слова... это самое мерзкое... забываешь. Впрочем, уже можно все в прошедшем времени... И этот полдень, и эти мысли, и все глупые заботы... ком забот - все не нужно. Более ничего не нужно... Я свободен… Я думал, что пьеса - это много действующих лиц. Нет, самая интересная пьеса - это ты один... Этот итальянец Казанова как-то сказал мне: “Напишите пьесу - человек сидит на горшке... и тысячи забот и возвышенных мыслей... а он на горшке...” Я видел его... десять лет назад. Десять лет - и как вчера... Старость, как революция... Неправдоподобно быстро бежит время... Я устал... Устал. И тем не менее, пора готовить “Театр”.
Он встал, повернул грязноватые стулья из Трианона к вишневой занавеси. Вольтеровское кресло передвинул к комоду, на котором лежали шпаги и пистолеты.
После чего сел в кресло и стал ждать...
“Как уходил последний полдень”.

В час пополудни вернулся Фигаро. Он молча принес утренний кофе.
- Ну и что ты там делал, убийца?
- Сидел.
- В камере?
- Нет, в приемной на стуле.
- У тебя такая важная физиономия, будто тебя пытали.
- Вас ожидают.
- Пришел?
- Пришел.
- Зови, убийца... Ты хоть понимаешь юмор - последний Фигаро убьет своего создателя... Какова шутка?
Фигаро молча глядел на Бомарше.
- Ну хорошо, зови.
Граф Ферзен вошел в комнату.
Бомарше - сплошная улыбка - оглядел графа.
“Темный фрак, положенный в былые времена революции... Не хочет обращать на себя внимания. Глупец! Все так изменилось в Париже. И скромная одежда на этаком барине, пахнущем дорогим одеколоном и в дорогом шейном платке... Ах, мой друг, вы и перстень, стоящий целое состояние, забыли снять! Но как же снять - это ведь наверняка ее подарок… Нет, сразу обращает на себя внимание сей господин. И голова - гордая, с орлиным носом на высоком теле торчит... при таком росте одиноко бедной голове парить над прохожими… одни облака вокруг. Одиночество очень высоких людей... И Антуанетта, маленькая красотка, нежный плющ вокруг дуба... маленькие холеные ручки... ее губы... Все это, друг мой, я испытал сегодня ночью. Тело Антуанетты в моей постели... тело другой…”
После недолгого молчания Бомарше обрушил на пришедшего поток обычных театральных восклицаний:
- Дорогой граф! Сколько лет! Простите, что принимаю вас в спальне. Маленький островок уюта, этакая лодка Ноя… Гостиная, столовая и прочие тридцать комнат совершенно разрушены потопом революции, да-с... И сложное финансовое положение не позволяет, увы, предпринять необходимые меры. Но я привык... Когда-то я верил, что для счастья необходим дворец, а теперь вот счастлив в единственной комнате, ибо знаю: всех нас ждет последнее самое долгое счастье в комнате не более, чем в пару метров...
Ферзен не слушал - он уже увидел те стулья. И не мог оторвать от них глаз.
Бомарше продолжал искриться улыбками - само дружелюбие:
- Эти стулья в полном вашем распоряжении. Присаживайтесь, граф, поудобнее. Вы ведь не раз на них сиживали. Боже мой, все это было не так давно… и так давно... Другая жизнь, другая жизнь...
- Я просил через вашего слугу уступить их мне, - сказал граф.
Он ненавидел этого тучного человека, его постоянную улыбку, точнее -- постоянную насмешку.
- Конечно же, конечно, они дороги вам! - воскликнул Бомарше. - Но есть затруднение: мне они дороги тоже. Они для меня - часть восхитительного мира, который навсегда исчез. Где он? Разве что остался в моих комедиях… Власть, слава - все тлен! Суета! “Повелитель сверхмогучий обращается во прах” - я вынужден цитировать себя. Помню, мне было чуть за тридцать... тогда правил Людовик Пятнадцатый. Я готовился уехать в Испанию по семейному делу: убить на дуэли соблазнителя сестры, что, кстати, и удалось... И как раз накануне отъезда мне пришлось быть в Версале. В тот день, как сейчас помню, шел дождь… холодный был май... Я был в апартаментах герцогини де П. и из окна увидел носилки. Их вынесли из дворца, а на носилках, под простыней, намокшей под проливным дождем, ясно обозначалось нагое женское тело. Я в ужасе спросил: "Что все это значит?" И герцогиня объяснила: "Только что закрыла глаза госпожа де Помпадур..." Вот так! Вчерашнюю некоронованную королеву Франции… ее благосклонный взгляд ловили принцы крови, ее воспевали поэты и рисовали живописцы, с ней спешили поделиться своими открытиями ученые, да и ваш покорный слуга отправил ей свои первые часы... и вот ее, как подохшую собаку, спешно уносили прочь под проливным дождем, ибо по этикету во дворце не могло находиться мертвое тело. А король... он только заметил вослед когда-то обожаемому телу: "Бедная мадам! Должно быть, печально отправляться в такое дальнее путешествие в такую плохую погоду..." И тотчас забыл о ней в объятиях другой. Двор сказал: “Бедняжка маркиза!” И тотчас начал ее любить, как прежде ненавидел. Мы, французы, первые в мире по непоследовательности… “Вот и кончилась греза”, - сказал я тогда. И то же я повторил, когда убили королеву. Какой странный вкус у судьбы! Оставить жить, к примеру, меня, старого бумагомараку, и удалить из жизни такую красавицу, оставив ее голову в руках палача Сансона!
- Ни слова о Ней! - сказал граф.
- Да, конечно, иначе вы меня... Итак, я весь внимание. Я хотел бы услышать причину вашего страстного желания повидать меня, чтобы, как я понял, непременно меня убить.
- Вы выразились точно - убить. Я вам об этом написал. - И граф продолжил срывающимся от гнева голосом: - Я получил сведения, сударь, о вашем участии... касательно... касательно... - Он остановился, задыхаясь от ярости.
- Я вас понимаю, - Бомарше все так же нежно улыбался. - В гневе трудно формулировать. Позвольте мне. Тем более, что удачная реплика - моя профессия. Итак, во-первых, вы получили сведения о некоем эпизоде, героиней которого была некая дама...
- Эпизоде?! Так вы называете грязный фарс, с которого началась гибель королевы Франции? И который придумали вы, жалкий писака! - Граф уже сладил с гневом, был холодно-невозмутим. - Но сначала я хотел бы, сударь, услышать от вас все подробности. Прежде чем...
- …вы убьете меня.
- Да. Я убью вас.
- Заключительная фраза дискуссионна по понятной причине: я постараюсь не дать вам это сделать. Что же до подробностей... вот эта часть фразы мне нравится. Я даже кое-что подготовил и, смею надеяться, с лихвой вознагражу ваше любопытство. Вы пришли услышать об одном эпизоде, но услышите о двух. О двух, я сказал бы, таинственнейших эпизодах, героиней которых оказалась она - королева Франции... Но одно уточнение. Вы должны понять, дорогой граф, что пришли в дом Бомарше, но оказались - где? В театре!
- Я не позволю издеваться... - Граф в бешенстве вскочил и попытался схватить Бомарше за горло.
С удивительной легкостью грузный Бомарше выскользнул из его рук и отпрянул к комоду. В руках у него оказалась шпага, которую он приставил к горлу графа. Свободной рукой с легким поклоном он уже протягивал ему другую шпагу.
Граф растерянно взял шпагу, а Бомарше опустил свою.
- Вы не правы, граф. Стоит ли убивать меня, так ничего и не узнав? Или лучше все-таки повременить и дать мне усладить вас подробным рассказом? А себя самого, - продолжал, тяжело дыша, Бомарше, - недурными воспоминаниями… столь необходимыми в сегодняшний вечер.
Граф молча отшвырнул шпагу. И Бомарше, не оборачиваясь, тоже отбросил свою.
“В этом жесте был шик. Зазвенев, моя шпага упала в углу комнаты”.
- Экий вы безумец, граф... А я всегда полагал, что шведы рассудительны, - сказал Бомарше с вновь обретенной улыбкой. - Поверьте, я отнюдь не склонен нынче к шуткам - вы действительно пришли в театр. Ибо те два эпизода, которые, не побоюсь сказать, перевернули судьбу великой страны... да и мира... на самом деле были всего лишь двумя пьесами, сочиненными Бомарше. Где, кстати, вы были одним из действующих лиц... И эти пьесы сегодня предстанут перед вами.
- Выражайтесь яснее, сударь!
- Иначе сгоряча убьете? Да, вы необычайно страстный швед, - веселился Бомарше. - Что же касается ясности... Ах, дорогой граф, в отличие от грубости, ясность - редкое свойство в этом не лучшем из миров. И рассказ мой, который вы пришли услышать, потребует от вас размышлений. Хотя размышление... “Если вы сильный мира сего, то думаете, вы и разумом сильны?” - вопрошал в моей пьесе Фигаро… кстати, под овации зала. Я прошу прощения у вас за его шутку. Что делать, как вы вскоре узнаете, персонажи моих пьес часто выходили из-под контроля их творца...
Разговор прервал Фигаро. Слуга вошел и молча уставился на Бомарше.
- Он? - спросил Бомарше.
Слуга кивнул.
- Попроси подождать… всего несколько минут. Только очень вежливо. В гневе он невозможен, - вздохнул Бомарше.
Ферзен тотчас насторожился.
Бомарше засмеялся:
- Как все нервны! Ваша рука забавно ищет отсутствующую шпагу. Полноте, граф! Разве Бомарше допустит нарушения законов гостеприимства? Тем более, что пришедший господин отлично вам известен и даже состоит с вами в самой дружеской переписке. Более того, благодаря ему я имею честь видеть вас в своем доме... А пожаловал он по моей просьбе, ибо он тоже персонаж моей пьесы. Одно из действующих лиц... Я еще раз хочу подчеркнуть - вы пришли в театр, где перед вашим приходом судьбе угодно было показать пролог грядущего представления. Его, надо сказать, великолепно исполнил гражданин Фуше. Благодаря ему автор грядущей пьесы... он же одновременно ее главный герой, то бишь Бомарше… уже представлен. Это всегда так скучно - объяснять в пьесе предысторию героя: никакого действия, сплошная болтовня. Здесь, как правило, драматург фальшивит, а зритель дремлет. Так что спасибо Фуше, он все объяснил. Кстати, он осведомлен, что вы в Париже.
- Ему заплачено.
- И много он взял? Впрочем, глупый вопрос. Сто тысяч дашь - возьмет. Но и грош дашь - тоже возьмет. Таковы наши новые отцы отечества.
- Послушайте, я не смогу долго слушать это паясничанье...
- Да, да, вы пришли меня убить и вы торопитесь. Я помню.
Бомарше на всякий случай отступил к комоду, где лежал ящик с пистолетами, и, облокотившись на него, невозмутимо продолжал:
- Что ж, хватит отвлечений... За дело, граф. Итак, столь интересующая вас история, а точнее, пьеса, сочиненная Бомарше, начинается. На календаре в момент поднятия занавеса -- тысяча семьсот восемьдесят пятый год. Бомарше, на сцену!.. Как уже поведал без вас гражданин Фуше, в том году сукин сын Бомарше был очень знаменит, находился в пике своей славы. Вам, дорогой граф, случалось быть любимым женщинами, но не случалось быть любимым страной. Постарайтесь представить: весь Париж сходит с ума от вашей запрещенной пьесы. Вашими остротами разговаривают в гостиных, ваши часы носят во дворцах... Вы богаты! И еще: вы помогли целой стране завоевать независимость. И вот когда Бомарше окончательно поверил в свою важность, к нему явились гвардейцы короля. Акт первый, явление первое: посреди ночи его дом обыскивают, роются в бумагах на глазах полусонных испуганных домашних. Бомарше узнаёт, что его велено отвезти в тюрьму -- такова, оказывается, прихоть короля. И его, грубо толкая, сажают в вонючий тюремный экипаж и увозят прочь из роскошного дома. Он даже не успел поссать на дорожку... Он ведь был уверен, что его везут в крепость напротив, в Бастилию -- тюрьму для знати, для людей известных. Но нет, везли долго, и привезли в вонючую тюрьму Сен-Лазар, где сидят нищие, проходимцы, сутенеры, проститутки. Его бросили в грязную камеру, где он понял, что такое счастье -- оказывается, это иметь возможность пописать. После чего ему приходится спустить штаны во второй раз, и два здоровенных монаха, согласно правилам этой тюрьмы, порют его, причем, по очереди, чтобы не уставать. Согласитесь, не лучшая участь для немолодой, полувековой задницы, сидя на которой я создал Фигаро... Между тем, весь Париж негодует. Ибо весь Париж, если вы еще не забыли, презирал тогда короля и любил Бомарше. И особенно негодует...
- Я запрещаю вам произносить Ее имя, - вырвалось у Ферзена.
- Послушайте, воздержитесь от глупостей... Даже королю не удавалось запретить Бомарше говорить. Бомарше - свободный болтун. Так что, коли вы еще раз меня прервете... я, действительно, умолкну навсегда.
И швед опять обуздал себя. Он сказал со спокойным достоинством:
- Конечно же, продолжайте, сударь. И позвольте принести вам свои извинения. Будьте совершенно свободны...
- Прежде, чем вы меня убьете? - засмеялся Бомарше.
- Именно так.
Бомарше, веселясь, покинул местечко у комода с пистолетами и уселся в любимое вольтеровское кресло.
- Итак, явление второе: Бомарше в тюрьме. Он унижен, но совершенно спокоен... - Бомарше уютно тонул в необъятном кресле и неторопливо продолжал: - Ибо мерзавец знает: Прекрасная Дама, точнее, королева Франции, мечтает сыграть роль в его пьесе... роль восхитительную - субретки Розины. Ее модистка мадам Бертен, “министр моды”, как ее прозвали в Париже, уже сшила королеве этакий прелестный наряд, и парикмахер придумал этакую простенькую, но так идущую ей прическу. А муж все испортил, посадив Бомарше. Негодный лишил друзей королевы... и прежде всего главного друга... я говорю о вас, граф... счастливой возможности - еще раз восхититься красавицей. Негодует модистка, негодует парикмахер, негодует королева: три главных законодателя жизни модного Парижа требуют свободы для Бомарше. Как вы еще помните, сего было достаточно, чтобы король привычно капитулировал перед истинными владыками. Бомарше может с триумфом покинуть тюрьму. Но наш хитрый сукин сын... отказывается выйти! Мерзавец требует компенсации за побитую жопу. И тогда ему назначают годовую пенсию в тысячу ливров, цензуре велят ни в чем не препятствовать “Женитьбе Фигаро” и так далее... И вот -- явление третье: тысячи людей аплодируют у тюрьмы, когда я покидаю ее… Здесь немного музыки. Можно марш. Эй, Фигаро!
Фигаро не без изящества промычал военный марш. И даже внезапно заорал:
- Виват!
- Этот восторженный рев, - пояснил Бомарше, - означал: узник появился в тюремных воротах.
Фигаро восторженно вопил и аплодировал.
-- Счастье толпы! И я - небритый, грязный, с высеченной задницей отправляюсь домой... Терпите, граф, мы сейчас дойдем до интересующего вас... А пока явление четвертое: Бомарше дома. И здесь -- маленькое разъяснение. Естественно, глупый король был уверен, что Бомарше, получивший такую компенсацию, забыл все обиды. Что ж, король по-своему был прав: голова их забыла. Но не оскорбленная задница! Задница у Бомарше оказалась на редкость злопамятной. Согласитесь, “эгалите” должно быть для всех частей тела. И если ты - жопа, это не значит, что ты не требуешь равенства, справедливости, и тебя можно безнаказанно лупить! И вообще, зачем обиженному заду все эти запоздалые почести? И вот тогда-то враги короля постигли эту жажду мести задницы Бомарше... Такова ситуация перед явлением пятым -- и важнейшим. Внимание, занавес! Явление пятое: к Бомарше пришел некто...
И Бомарше выкрикнул:
- Проси на сцену!
Фигаро поклонился, картинно распахнул дверь и объявил торжественно:
- Гражданин маркиз де Сад!
Граф вздрогнул и уставился на дверь. Бомарше покатился со смеху:
- Гражданин маркиз... о безумие революции!
И вошел маркиз. Он был в том же одеянии, в каком увидит его через пятнадцать лет Шатобриан. Голубой фрак был все еще превосходен, но розовые панталоны уже сильно заляпаны всеми видами еды.
- Ну что за идиот! - сказал маркиз.
- Отличная реплика для выхода, - зааплодировал Бомарше.
- По-моему, - развязно продолжал маркиз, - я хорошим французским языком объяснил этому олуху, вашему слуге: меня зовут маркиз де С. Нет, эта страна была глупа до революции, но после - стала абсолютным царством идиотов. Какое счастье, что есть гильотина... хоть немного их будет поменьше...
Наконец маркиз заметил графа Ферзена.
- Да, я не познакомил вас... граф Ферзен, - не без удовольствия объявил Бомарше.
Какое-то мгновение маркиз с изумлением, даже с испугом, глядел на Ферзена. А потом в весьма неожиданном для тучного тела церемонном поклоне до земли приветствовал графа. И граф с грацией, уже забытой после революции, склонился в ответном поклоне.
“Механические бронзовые фигурки на часах Антуанетты в Трианоне”.
- Я рад, дорогой граф, - сказал с усмешкой Бомарше, - что сумел устроить вашу встречу с маркизом, с которым вы знакомы лишь по письмам. И я счастлив, что благодаря маркизу, который донес... - Бомарше остановился. - Нет, заменим это слово новым, модным словечком революции - информировал вас о прошлых деяниях Бомарше... я имею честь видеть вас у себя в доме.
- Мне жаль, дорогой маркиз, что мы не были знакомы прежде, в счастливые дни Франции, - обратился Ферзен к маркизу, не слушая Бомарше.
- Это было бы непросто в счастливые дни Франции, - сокрушенно подхватил Бомарше, - ведь когда вы, граф, наслаждались жизнью и любовью в Трианоне, “дорогой маркиз” проводил время все больше в тюрьме или в публичном доме. Но, надеюсь, недавняя переписка вас сблизила?
Маркиз весело расхохотался, и счастливое выражение сытого младенца появилось на его лице. Он опустился на стул из Трианона. На лице графа было страдание, когда стульчик жалко скрипнул под обильным телом.
- Прошу прощения за мой неряшливый туалет, граф, но это все, что я могу себе нынче позволить.
- Думаю, граф изумлен, - усмехнулся Бомарше. - Ибо та сумма, которую вы, наверняка, получили от него за письмо о Бомарше... заметьте, я опять не говорю: “донос”... должна была здорово поправить ваши дела.
- Деньги исчезли, - смиренно сказал маркиз. - Я ведь по скудости средств, граф, обитаю на жалком чердаке с дурными засовами... И воры, решив, что у маркиза должны водиться средства, легко обчистили мое убогое жилище.
- Уверен, все было иначе... Маркиз привел в свое “убогое жилище” очередную девку, она-то его и обчистила, - сказал приветливо Бомарше.
Маркиз улыбнулся.
- Вы весельчак, Бомарше. Вам, описывающему человеческую выставку, не понять коллегу, ежедневно спускающегося в человеческую преисподнюю... Однако, сударь, я ограничен во времени и хотел бы узнать, зачем вы меня позвали.
- Мой слуга заплатил вам за три часа. Если вы помните, обычно столько длятся хорошие пьесы...
- Но все, что сверх того, должно быть оплачено дополнительно. Сейчас два пополудни. Я не позволю себя обмануть! - скандально закончил маркиз.
- Что ж, это справедливо, - сказал Бомарше. - Итак, к пьесе... Явление пятое: маркиз вошел в комнату Бомарше... Маленькое предуведомление, граф, о маркизе де С., вашем осведомителе и моем действующем лице. Есть одно важное обстоятельство, которое вам следует знать. Однажды из ворот Бастилии выехал таинственный экипаж. Бедный король тогда властвовал, но уже давно не управлял - правили, как вы помните, принцы крови. И комендант Бастилии беспрекословно их слушал. По просьбе герцога Орлеанского нашего маркиза тайно вывезли из страшного замка, ибо у него было деликатное поручение от герцога... к озлобленной заднице Бомарше. К сожалению, сам герцог Орлеанский, как известно, не может появиться в нашей пьесе по уважительной причине: он гниет в безвестной могиле с отрубленной головой. Его роль, как и роли всех отсутствующих, будет читать мой слуга Фигаро.
Слуга молча поклонился.
- Пусть его молчаливость не вводит вас в заблуждение, - продолжал Бомарше. - Он -- один из хитрейших прохвостов, догадавшийся, как выгодно быть молчаливым. На самом деле хитрец все время болтает, но сам с собой. Это удобно, хотя бы потому, что никто не подслушивает и не доносит... И еще: он очень любит своего господина, ибо ждет, что тот когда-нибудь расплатится с ним. Так что вы зря, граф, попросили его отравить меня... И вы, маркиз, - тоже. Я ему должен, господа, куда больше, чем вы обещали...
И граф, и маркиз - оба молчали. А Бомарше с важным видом встал, подошел к маленькому бюро красного дерева, вынул ключ, открыл ящик и на свет появилась весьма объемистая рукопись в вишневом, в тон занавеси, переплете.
Бомарше торжественно протянул ее Фигаро.
- Здесь написано все, что вас интересует, граф: обе пьесы, сочиненные... нет -- сотворенные Бомарше.
Фигаро важно принял рукопись из рук хозяина, водрузил на нос очки, которые Бомарше почему-то именовал “снарядом”, и приступил к чтению:
- "Комментарии для потомков... Лица, о которых идет речь в пьесе: герцог Орлеанский... Его нос, столь похожий на шпагу, фирменный нос Бурбонов..."
- Когда человеку отрубили голову, нос не актуален, - прервал его Бомарше. - Читай далее, но притом учитывай: ты читаешь о мертвеце.
Фигаро продолжил уже элегически:
- "Из всех ненавистников короля герцог был главный: его обидели и много раз... Даже титула гранд-адмирала, который носили все его предки, он не получил... Брак его дочери с племянником короля расстроила Антуанетта... Она ненавидела герцога. Маленькая Антуанетта умела любить. Но куда более умела ненавидеть..."
- Там же написано - “для потомков”, а наши гости - современники и все это отлично знают. Не заставляй нас скучать... Простите, господа, у меня всегда проблемы с началом... Короче - явление пятое: маркиз явился к Бомарше с поручением от герцога Орлеанского. Маркиз был великолепен: камзол с золотым позументом... Правда, от этого камзола исходил особый запах, ужасный для моих чувствительных ноздрей. Только потом я понял - маркиз пропах тюрьмой... Ну а далее он поведал мне удивительное поручение от герцога, которое весьма изумит вас, граф...
Маркиз уже понял, что неприятного разговора не избежать. Он ненавидел Бомарше. Его мозг лихорадочно работал… И он решил молчать. Молчать до конца.
А Ферзен напрягся и приготовился слушать. Но Бомарше не торопился. Ему нравилось изводить графа.
- Кстати, как вы думаете, маркиз, почему для своего весьма опасного поручения герцог решил избрать именно вас?
Маркиз молчал.
- Что ж, отвечу сам. Во-первых, маркиз, вы умны. Это очень существенно, ибо, как утверждал мой первый Фигаро: “Ум совершенно не важен, если вы хотите, чтобы служили вам. Но совершенно необходим, чтобы служили вы”. И еще…
Маркиз молчал.
- И опять я отвечу за вас, маркиз, - усмехнулся Бомарше. - В случае, если бы затея, придуманная герцогом, раскрылась, маркиз быстро -- и навсегда! -- исчез бы в тюрьме. Но была и третья причина -- главная. Герцог уже прослышал про нее... про ее лицо. Впрочем, об этом потом… пусть пока остается загадка...
Маркиз не выдержал молчания:
- Но графу следует знать, почему я принял тогда предложение герцога! Я ненавидел вас, Бомарше… за славу... за то, что вы плоть от плоти этого века, вы - жалкая пробка, не тонущая в волнах времени... Вы никогда не осмелитесь, Бомарше, спуститься в преисподнюю человека... никогда не отважитесь написать про самое главное, про самое прекрасное и низменное - про пещеру… пещеру между женскими ногами, эту колыбель, где зачинается безмозглая накипь, называемая человеком… Вы, Бомарше, всего лишь участник человеческого стада трусов, загнавших себя в клетку придуманной ими же морали и тайно предающихся истинным потребностям, которые сами же объявили пороками. А пещера - путь к истине, в пастушескую долину языческой свободы... Вы, Бомарше, поверхностны и трусливы, как вкус толпы. И за это толпа вас славит! Потому я в тайне и надеялся, что дело, которое я должен был вам предложить, наконец-то сломит вам шею!
- Сразу видно, - засмеялся Бомарше, - что вы писали в юности нравоучительные пьесы, прежде чем приняться за непристойные романы. Но не забывайте, маркиз, я арендовал вас на два часа для участия в моей пьесе. Так что подобные монологи я вычту из оплаченных часов. Но вернемся к пьесе... Итак, явление пятое. Вы тотчас приступили к рассказу о предложении герцога Орлеанского. И что же вы сказали тогда ненавистному Бомарше? Ваша реплика!
Маркиз молчал.
- Ну что ж, я был готов к этому! Эй, Фигаро! Реплику маркиза -- как она записана в пьесе Бомарше?
Фигаро невозмутимо начал читать текст маркиза:
- “Позвольте сразу к делу, Бомарше. Герцог просил передать вам то, что, вы, впрочем, и сами отлично знаете. Страна устала от Семьи. Вместо короля нами давно правит его продажное окружение во главе с обезумевшей от расточительности Антуанеттой. Дефицит бюджета огромен. Королева затеяла строительство нового дворца, а у крестьян нет денег на хлеб. Страна на пороге бунта. Режим надо ликвидировать как можно быстрее. Пока это можно сделать безболезненно, иначе всех нас ждет катастрофа. Герцог очень надеется на вас..."
- Точнее - на обиду моей задницы, - засмеялся Бомарше. - Браво, Фигаро! -И добавил, обращаясь к маркизу и молчащему Ферзену: - Поверьте, господа, память не подвела Бомарше... Маркиз, может быть, у вас есть какие-то дополнения или возражения по вашим репликам? Я жду…
Маркиз молчал.
- Возражений нет. Итак, ваша следующая реплика... весьма важная, ибо вы предложили мне... - Бомарше вопросительно смотрел на маркиза, но тот по-прежнему безмолвствовал. - И это запамятовали? Ну что ж, Фигаро, продолжай читать текст забывчивого маркиза.
Фигаро продолжил читать текст из рукописи:
- "Герцог верит в вас... как он сам сказал: “в несравненного мастера интриги”. Он надеется, что вы, как ваш Фигаро, способны “придумать четыре интриги сразу”. Короче, он хотел бы, чтобы вы создали интригу, столь же остроумную, как тот памфлет о короле, который вы когда-то приписали другому - и столь же разящую. Вы должны скомпрометировать власть, точнее, уничтожить ее авторитет!"
- Власть - это люди. Кого же именно, по мнению герцога, я должен убить интригой?
- "Вы уже поняли. Героиней скандала должна стать Антуанетта. Ее ненавидят нация и герцог".
- Проклятье, - шептал Ферзен, - страна негодяев!
- Но вы забыли, Бомарше, мою последнюю реплику, - усмехнулся маркиз. - “Герцог щедро оплатит вам ваше сочинение”.
- Никогда! - вскричал Бомарше в негодовании. - Никогда Бомарше не забывал реплик! Это вы забыли течение событий...Читай же, Фигаро!
Фигаро важно взглянул в рукопись:
- "Явление шестое. Парк у дома Бомарше. Ремарка: “Бомарше и маркиз уже прощались, когда маркиз сказал: "Учтите, герцог щедро оплатит вам ваше сочинение". Ремарка: “Бомарше засмеялся”.
- Передайте герцогу, - подхватил Бомарше, - что моя будущая пьеса, как и всё, что выходит из-под моего пера, стоит слишком дорого… даже для принца крови. Поэтому я буду трудиться задаром. Ибо, как вы уже догадались, я собираюсь служить не герцогу, но своей обиженной заднице... Так я сказал тогда. И что вы ответили?.. Маркиз, не тяните время, подхватывайте, ваша реплика! Она главная для понимания интриги. Внимание, граф! Ну! - кричал Бомарше. - Ну, маркиз!
Но маркиз в замешательстве смотрел на Бомарше и... молчал.
- Автор устал приходить на помощь этому трусу. Эй, Фигаро, текст маркиза! Только умоляю: читай просто, не крась слова. Ты не у себя в “Комеди Франсэз” - у нас Театр Жизни.
- "А теперь я скажу вам главное, Бомарше, - читал Фигаро. - Герцог велел познакомить вас с мадемуазель де О., будучи уверен, что она сможет стать главным персонажем в вашей будущей интриге. Завтра я приеду с нею".
- И на следующий день маркиз привел ее ко мне. Она была в маске. Внимание, граф. На сцену выходит... Клянусь, вам следует сейчас собрать все свои душевные силы... Фигаро, выход героини! - объявил Бомарше.
Слуга торжественно распахнул вишневую портьеру на месте, где прежде был камин. И обнажилась пустая изуродованная стена.
- Помните, граф, - сказал Бомарше, - вы привезли из Швеции великого мастера, который выложил камин в Трианоне, в кабинете Антуанетты. Я нанял его после. И он сделал мне точно такой же... то есть, ложный камин... Здесь спрятана маленькая педаль, и достаточно ступить на нее...
Бомарше торжественно наступил на педаль. Заиграл невидимый клавесин, и под музыку часть стены медленно отъехала в сторону. За стеной оказалась крохотная комнатка, где в свете свечи на стуле сидела женская фигура.
- Маркиз, который после революции был некоторое время в новой власти, - продолжил Бомарше, - подтвердит вам, что такую же таинственную комнатку национальные гвардейцы обнаружили в Трианоне за ложным камином в кабинете королевы... И узнав, что камин клал швед, справедливо предположили, что в этом тесном убежище не раз прятали другого шведа... Помещение даже прозвали “комнаткой Ферзена”.
Граф хотел ответить что-то негодующее, но не успел.
Бомарше провозгласил:
- Ее зовут мадемуазель де О... Мадемуазель, мы ждем вас.
Женская фигура поднялась со стула.
И Ферзен застыл... В необычайном смятении он смотрел на освещенный догорающей свечой изящный силуэт.
Женщина была в черной полумаске.
- Похожа, не правда ли, граф? - насмешливо продолжил Бомарше. - Маркиз открыл ее в публичном доме в Дижоне.
- Ничего подобного, бордель был в Эмсе, - обидчиво сказал маркиз.
- Мы должны быть точны в мелочах, - обратился Бомарше к Фигаро, и тот молча поправил текст.
- Да, я увидел мадемуазель в Эмсе, в премилом вертепе. Я тогда удачно сбежал от полицейских, конвоировавших меня в мою первую тюрьму, в Венсенн... и забрел туда. С этой шлюхой я скрывался целый месяц в моем замке. С ней же меня там и арестовали. Потом она жила в провинции, где, к ее счастью, мало кто понимал, какое у нее лицо. Но в Бастилии я уговорил коменданта разрешить мне видеться с нею. Когда комендант ее увидел, он, клянусь, бухнулся перед ней на колени... и сообщил о ней герцогу, - бормотал маркиз.
- И герцог, увидев ее, был столь же потрясен, - сказал Бомарше. - Он спрятал мадемуазель в Пале-Рояле. Там она ходила в черной полумаске и никто не мог увидеть ее лица. Ну а затем герцог приказал привезти ее к Бомарше... Так я впервые увидел ее. Прочь маску, мадемуазель!
Она молча сняла маску.
- Боже мой, - только и смог прошептать бедный граф. - Боже мой!..
Бомарше презрительно-насмешливо смотрел на него.
- Но этого не может быть... - беспомощно пролепетал граф.
- Не лучшая, но единственно возможная реплика... Что-то подобное твердил и я, когда ее привел маркиз. Да, двойник королевы… Какие возможности для сюжета давало это неправдоподобное сходство! Драгоценная мадемуазель де О… так она сама себя назвала...
- Точнее, так придумал я, - не смог промолчать маркиз. - Настоящее имя мадемуазель - де Олива. И она прошла отличную школу у вашего покорного слуги. Она не говорлива. И обожает действовать…
- Обойдемся без скабрезностей, маркиз, - прервал его Бомарше. - И - назад, в мою пьесу. Явление седьмое. После множества восклицаний я подытожил тогда: "Вылитая Антуанетта! И даже голос!.. Невероятно! Виват! Великолепная получается пьеса... Но, маркиз, теперь пора подумать и о другом действующем лице - о мужчине. Изложу его качества, необходимые для сюжета. Он должен быть, во-первых, болван…
Маркиз оживился и вступил в игру:
- Ну, этого добра в Париже...
- Браво! Именно так вы и сказали тогда, и с той же интонацией... "Итак, нужен, во-первых, болван. Но, как вы догадались, очень знатный болван, это во-вторых".
- Еще легче, как вы сами знаете…
- Естественно, помешанный на Эросе, - фонтанировал Бомарше. - И, конечно, он, как и все при дворе, должен быть влюблен в королеву и готов на все, чтобы ее завоевать. А она... хотелось бы, чтобы она его... скажем, недолюбливала. От этого его страсть только распалится. И еще одно обстоятельство.. - Тут Бомарше остановился и торжествующе произнес: - Чтобы он был красив и даже чем-то похож на... - Бомарше засмеялся и посмотрел на Ферзена. - Да, так я сказал тогда: он должен быть похож на вас, чтобы обществу легче было поверить в интригу, которую я в тот миг уже придумал. И что ответили вы на эти предложения, маркиз?
Маркиз смущенно молчал.
- Фигаро, текст маркиза, который опять решил все забыть. - И, обратившись к графу, неотступно глядевшему на мадемуазель де О., Бомарше прибавил: - Прелесть моей пьесы, граф, в том, что в ней нет ни единой реплики, выдуманной мною. Итак, Фигаро, что же сказал тогда маркиз?
Фигаро углубился в рукопись:
- "Вам нужен “смельчак”.
- То бишь развратник, - усмехнулся Бомарше.
- "Вы обратились по адресу. Я знаю всех “смельчаков” в Париже", - продолжал читать Фигаро текст маркиза.
- После чего, - перебил его Бомарше, - мы добрых пару часов перебирали бесконечный список развратных глупцов при дворе. Многие могли бы претендовать... И вдруг маркиз закричал... Читай далее, Фигаро! Текст маркиза!
- "Проклятье! Как же я забыл самого смелого из “смельчаков”?! Кардинал де Роан - друг моего дядюшки прелата. Болван отменнейший, но при этом так красив! И так часто бывает теперь с принцами церкви - не отстает от принцев крови... Ремарка: “Здесь маркиз стал воистину вдохновенным, и речь его полилась, как стихи...” О “петит мезон” кардинала близ таможни Вожирар слагают легенды. Там на стенах выпуклые фигуры демонстрируют все виды наслаждений и дамы в лорнет рассматривают их... прежде чем перейти в спальню и повторить эти картины. За ужином в домике кардинала приглашенные женщины сидят непременно нагие... причем дамы из общества -- голые, но в масках, а шлюхи - без. Ибо кардинал придумал галантный девиз: “Дамы из общества обязаны сохранять элегантность в неприличии и чувство достоинства в разврате”. Он все-таки у нас Высокопреосвященство и, следовательно, моралист... Мне рассказала о многих его проделках участница кардинальских вечеров - дешевая уличная шлюха. Так что многие удачные фантазии в моих сочинениях -- не более, чем пересказ сценок в гостеприимном домике Его Высокопреосвященства... Пирушки с музыкой он сделал обычными и в избранных монастырях. Юные монашки были посвящены красавцем-прелатом во все таинства, изображенные на стенах его домика, м могли бы так изнурить вас путешествием в “страну Нежности”, что вам уже нечего было делать в “стране Наслаждения”... Кстати, когда он прибыл в Вену, его дворец называли “гаванью Цитеры”... такой рой шлюх туда слетелся! Это заставило мать Марии Антуанетты, скучную старую ханжу, беспощадно преследовавшую разврат в Вене, изгнать кардинала из своей столицы. Так что Антуанетта, как верная дочь, ненавидит его".
Бомарше зааплодировал.
- "Браво! Вы подлинный соавтор. И герой, и героиня, предложенные вами, превосходны. Браво, мой друг! Я принимаю кардинала де Роана в главные действующие лица. Знаю -- этот не подведет! Бомарше, как создатель, обязан наперед знать, как будут вести себя действующие лица в придуманной им интриге... в его пьесе Жизни... А теперь, маркиз, я хочу немного побеседовать с молчаливой мадемуазель де О. Вы можете вернуться в свою келью в Бастилии". - Засмеявшись, Бомарше добавил: - Если бы вы видели тогда свое лицо!
- Вы меня не поняли тогда, - заговорил маркиз. - Точнее, поняли в пределах пошлой банальности. Для меня ревность - лишь доказательство глупой относительности наших понятий. К примеру, есть племена, у которых в понятие гостеприимства входит предлагать гостям свою жену, как чашку кофе, где достоинства женщины определяются количеством любовников. За то же самое, как известно, в Европе женщину презирают, а в какой-нибудь Персии убивают. Так что испытывать ревность смешно для мыслящего... Да, мадемуазель де О. мне бесконечно желанна. Но я отнюдь не буду против, если она по выгоде или по сладострастию будет с вами. Я назову это “милым непостоянством”, на которое я плюю. Главное, чтобы после она возвращалась ко мне... Но если после она не вернется ко мне -- вот это я назову “коварной неверностью” и буду страдать...Так что я желаю вам получить максимум удовольствия друг от друга. Однако я хотел бы, чтобы потом она не забывала своего верного старого друга. И я боюсь, что после встречи с нею, вы с вашими обычными предрассудками станете препятствовать нашим встречам. Нашим пылким встречам... И ведь так оно и было, жалкий вы человек!
Бомарше промолчал и сказал мадемуазель:
- Читаем следующую сцену.
Он поднялся и вступил в маленькую комнатку.
Мадемуазель засмеялась и поднялась навстречу. Они стояли друг против друга.
Бомарше молчал, а мадемуазель все смеялась.
И... опустила вишневую занавесь.
Теперь Бомарше и женщина были скрыты за занавесью. И оттуда глухо, будто из подземелья, зазвучал его голос:
- В это время я узнал, что в Трианоне готовится премьера моего “Цирюльника”. Какие исполнители! Голова кружилась... Королева играет Розину, брат короля граф д*Артуа - Альмавиву... А Фигаро должен играть граф де Водрей...
Слова Бомарше из-за занавеса прерывались счастливыми вскриками мадемуазель де О.
Наконец Бомарше, несколько покрасневший, появился из-за занавеса, церемонно ведя под руку мадемуазель.
Ферзен задыхался от ярости, и в который раз его рука смешно-нелепо искала эфес шпаги.
- Животное! Жирная старая свинья! - сказал граф, стараясь не глядеть на мадемуазель де О.
Он страдал.
- Я прощаю ваши оскорбления, ибо они рождены законным чувством негодования. А для вас, граф, хочу немедленно уточнить: в отличие от маркиза я старомоден и не допущу ничего непристойного - ни в своих сочинениях, ни в своем доме. Крики восторга, которые так артистично воспроизвела мадемуазель де О., были всего лишь иллюстрацией. Именно их издавала королева, примеряя очаровательный туалет Розины, изготовленный мадам Бертран, - сказал Бомарше примирительно.
- Как она смеет... как смеет... - повторял бедный граф бессвязно.
- Смеет… что? - спросил Бомарше. - Быть так похожа на королеву?
И тогда мадемуазель де О. впервые открыла рот:
- У нас республика... на кого захочу, на того и буду похожа...
- Боже мой, - только и смог прошептать граф.
- Вы правы. Даже голос... - сказал Бомарше. И добавил совсем примирительно: - Так что представьте мое состояние. Днем я ездил на репетиции в Трианон, где в моей пьесе королева играла главное действующее лицо. Вечером трудился над сочинением другой пьесы, где уже сама королева должна была стать главным действующим лицом. И погибнуть!
- Вы негодяй! - сказал граф.
- Для окончательного выяснения точности этого утверждения мы вернемся к моей интриге. Итак, мне было ясно: мадемуазель де О. в роли королевы должна была появиться в будущем... Но вначале кто-то должен был дать толчок сюжету - соединить лжекоролеву и глупца-кардинала! Толчок сюжету, где героем задуман любвеобильный болван, должна дать, естественно, женщина, по амплуа - соблазнительница. Итак, нужна была еще одна роскошная дама. Маркиз не подвел и тут... Маркиз, я жду!
- Да, я нашел и ее, - мрачно пробормотал маркиз.
- Надо сказать, граф, - весело продолжил Бомарше, - эта дама была когда-то подругой мадемуазель де О. по древнейшей профессии. Отсюда и близкое знакомство маркиза с нею. Но при этом она была куда хитрее простодушной мадемуазель… и еще большая сочинительница. Она выдумала, что происходит от потомков исчезнувшей династии наших королей, от некоего незаконного отпрыска Генриха Второго Валуа, впавшего в жестокую бедность. За небольшие деньги она обзавелась соответствующими документами и теперь называла себя госпожой Жанной де Валуа. И носила титул по одному из своих бесчисленных мужей - графиня де Ла Мотт. Когда я впервые увидел ее... рот чувственный, пожалуй, слишком велик, нос тонкий, орлиный, даже несколько хищный... Но глаза! В пол-лица горящие огромные глаза... И прекрасные белокурые волосы… Но главное - роскошное узкое тело... а какие плечи! Жанна де Ла Мотт не была красива, граф, но она была гораздо больше - обольстительна. Я сразу понял: герой пьесы получил достойную героиню… Итак, сейчас на сцену выйдет новое действующее лицо. Как вы знаете, граф, реальная Жанна де Ла Мотт вот уже пять лет как гниет на кладбище. И я вынужден воспользоваться услугами мадемуазель де О. -- она сыграет нам и эту роль. Эй, Фигаро!
Фигаро с поклоном передал мадемуазель де О. несколько листков пьесы.
- Итак, место действия, - начал Бомарше, - “петит мезон” кардинала де Роана у заставы Вожирар. Явление восьмое: госпожа де Ла Мотт и кардинал. Она насмешливо осмотрела картины на стенах и сказала... Мадемуазель, ваш выход!
Мадемуазель де О. начала читать:
- “На стенах у вас изображено множество дам, целый гарем. Но учтите, Ваше Высокопреосвященство, я одна могу заменить вам весь ваш гарем. Однако принадлежать к нему никогда не буду”.
- Не самая плохая реплика, - сказал Бомарше. - Это я велел ей так начать, чтобы сразу поставить себя в особое положение... Далее! Исполняй ремарку!
- "Ремарка: “Она подошла к кардиналу и молча посмотрела ему в лицо, потом улыбнулась и..."
Мадемуазель де О. подошла к Ферзену, посмотрела на него...
Граф, побледнев, что-то шептал.
И тогда, усмехаясь, мадемуазель де О. взяла в руки его лицо и поцеловала. Граф слабо отбивался. Еще поцелуй... и еще...
После чего она со смехом оттолкнула Ферзена.
- Что... что это значит, сударыня? - нелепо спросил граф.
- Какой странный вопрос, - сказал Бомарше. - По-моему, это поцелуй согласно ремарке. Это движется моя интрига. Сейчас вы всего лишь исполнили роль кардинала де Роана, который на вас так похож... Но, в отличие от вас, он, естественно, не был строг. И после поцелуя немедля начал выполнять роль, которую уготовал ему Бомарше, -- тотчас оказался в постели с Жанной де Ла Мотт… Кстати, маркиз, каков был поцелуй? Вы же знаток...
- Это довольно скучный, так называемый “флорентийский поцелуй”, -ответил маркиз. - Она была весьма деликатна с движениями рук во время поцелуя. А положено в это время пустить в дело нежную ручку, как учил тебя твой “Обезьян”. Так меня в порыве нежности часто называла мадемуазель де О... отчего мне хотелось ее задушить.
- И еще, милый граф, - Бомарше обратился к Ферзену, который по-прежнему пребывал в прострации, - мадемуазель де О., исполняя роль, имела полное право вас поцеловать. Ибо между утехами любви Жанна де Ла Мотт, по моей просьбе, начала вдалбливать глупцу-кардиналу, как он похож на вас! И кардиналу, естественно, пришла в голову мысль: если вам, скучному шведскому графу, удалось забраться в постель к королеве, то ему и подавно все карты в руки. Он так же красив, белокур, высок и строен, как вы, и к тому же потомок славнейших семей Франции... И тогда кардинал -- кстати, в это время весьма сильно поистратившийся -- впал в приятные мечтания: как бы ему стать этаким наследником кардинала Мазарини, любовника королевы Анны Австрийской. Стать другом плоти и сердца другой австриячки, Марии Антуанетты, и получить доступ к французской казне...
- Вот она, справедливость в этом мире, - печально сказал маркиз. - Мечтать овладеть прекрасной женщиной, чтобы получить власть и потом ограбить казну! Но за это тебя почитают, награждают орденами... Я же только хотел бескорыстно любить и наслаждаться, причем, самыми утонченными способами. И меня за это всю жизнь сажали в тюрьмы, в дома умалишенных... Сумасшедший мир... Нет, с меня довольно!
И маркиз демонстративно начал дремать.
Бомарше поднялся с кресла и церемонно передал Ферзену несколько листков:
- Это ваше - роль кардинала де Роана. Удачливый любовник будет играть роль неудачника, столь на него похожего.

Ферзен побледнел:
- Я здесь не для того, чтобы участвовать в комедии!
Бомарше улыбнулся:
- Вы здесь для того, чтобы убить меня. Я помню.
- Да нет, скорее вас обоих, - сказал граф.
- Возражаю! - пробудился маркиз.
Бомарше засмеялся:
- И маркиз прав! Вы спешите... Ибо, как вы узнаете далее, убивать надо не двух, а трех губителей. Их было трое!.. Что же касается “участия в комедии”... как вы опять же узнаете далее, я много раз заставлял вас делать именно это. Правда, вы об этом не догадывались... Теперь же, когда я прошу вас сделать это сознательно, вы негодуете. Поверьте, я лишь прошу помочь нам все вспомнить... и побыстрее узнать о третьем.
Ферзен швырнул листки на пол.
- Что ж, воля ваша, - сказал Бомарше.
Мадемуазель де О. нагнулась и, смеясь, подняла листки. Это было то движение, полное грации и так хорошо знакомое графу... Согнутый стан Антуанетты... Несчастный Ферзен все следил за ней, не мог оторваться.
Фигаро деловито забрал листки у мадемуазель, аккуратно вложил их обратно в красную папку.
Бомарше перехватил взгляд графа.
- Да… и грация, и движения, и даже манера смеяться... Какова шутка природы! Живая Антуанетта, не правда ли? Расскажи графу, что ты чувствовала в день, когда казнили королеву. В это время, граф, она была в Дижоне… естественно, в чьей-то постели.
- Мне стало плохо, - засмеялась мадемуазель де О., - у меня пошла кровь горлом и никто не мог остановить ее, сударь.
Бомарше добавил:
- Ее кавалер в тот день был по уши в крови, буквально плавал в кровавой постели... Однако, вернемся к пьесе. Итак, я продолжил создавать свою Пьесу Жизни. Первый акт явно шел к удачному концу: де Ла Мотт уверила кардинала, что она находится в самой нежной дружбе с королевой. Герцог Орлеанский заказал поддельные письма королевы к де Ла Мотт, которые показали кардиналу. Мы устроили ему превосходное зрелище: из своих окон он увидел, как де Ла Мотт после их бурной ночи села в подъехавшую карету. И в окне кареты потрясенный кардинал различил… лицо королевы! Излишне говорить, это была наша мадемуазель де О. Она нежно помахала ему рукой - кардиналу объяснили, что это аванс. Он поверил… Первый акт был успешно сыгран. Далее я мог предоставить событиям развиваться своим чередом. Главное в пьесе - правильно придумать характеры, и тогда им можно довериться. Интригу они не испортят...
- Какая скука, - зевнул маркиз.
- Потому что спите не вы, а ваше воображение. Вы забыли - одновременно разыгрывалось другое действие. Я ездил на репетиции “Севильского цирюльника”. Этот маленький театр в Трианоне… божественная шкатулка из мрамора, золота, бархата и зеркал. И на сцене -- королева, играющая Розину. Вы должны, маркиз, оценить это наваждение. Днем я видел королеву в платье Розины, а ночью шлюха с лицом королевы снимала очень похожее платьице и спала со мной. В театре я ей кланялся и служил. а в постели... Она была вашей достойной ученицей... Кстати, я вспомнил имя соседа итальянца. Его звали Казанова. Он называл это “венецианскими любовными сумасбродствами”. И днем, когда мы репетировали с королевой, я поневоле иногда забывался... два лица сливались… И королева ловила в моем взгляде отнюдь не только почтительность.
- Еще слово... - глухо сказал Ферзен.
- …и оно будет последним. Аморфная реплика, к тому же, вы ее уже говорили. Но, признаю - виноват. Обещаю впредь щадить ваши чувства. Мадемуазель, текст королевы!
Фигаро с поклоном протянул мадемуазель новые листки, и она начала читать нежным, звонким голосом:
- “Как я играю, дорогой Бомарше?”
- “Ваше Величество, вы играете по-королевски”, - церемонно ответил Бомарше. И продолжил, обращаясь к графу: - Вы, конечно, помните, граф, гордая королева, к моему изумлению, обожала играть пастушек, субреток, даже горничных. Я осторожно спросил ее об этом. И она так объяснила: “Я отдыхаю в этих ролях, мсье Бомарше. Ибо с первого дня в Париже я -- жертва ужасного этикета, который правит этим вычурным двором... Помню, когда я приехала сюда, была зима. Первое утро в Версале, холодно... Я только встала. Фрейлина уже приготовила мне теплую рубашку и я вылезла из постели, протянула руки, чтобы ее взять... Но не тут то было! В этот момент вошла герцогиня Орлеанская, и мою рубашку мимо моих протянутых рук фрейлина отдала ей! Теперь герцогиня с тем же почтительным поклоном протягивала мне спасительную рубашку, но... тотчас отдернула, потому что следом за ней вошла жена брата короля, и моя рубашка перекочевала в ее руки. Стуча зубами от холода, я разревелась. Я решила, что надо мной издеваются. Оказалось -- этикет! Первая фрейлина имела право подать мне рубашку, только если в гардеробной не было принцессы королевской крови. Но и та должна была уступить это счастье ближайшим родственникам короля. И я причитала в ужасе: “Какой кошмар! Какая несусветная глупость!”
- Боже... Ее голос... - не уставал шептать несчастный Ферзен. Но поймав насмешливый взгляд Бомарше, он сказал: - Негодяй...
- И это вы уже говорили. Но я просил не спешить с выводами и подождать конца нашего скоморошьего представления. Ибо в это время второй акт моей пьесы уже начался - ко мне вновь привезли маркиза… Маркиз, как ваша память?
Маркиз безмолвствовал.
- Фигаро, помогай стыдливому маркизу. Текст! - нетерпеливо сказал Бомарше.
Фигаро продолжил степенно читать:
- “Герцог беспокоится: что с интригой?
- Передайте: пьеса уже сочинена.
- Я не сомневался, ибо в подобном вы мастер. Но герцог сомневается и хочет узнать ее содержание.
- Пьеса неинтересна в пересказе, ее следует смотреть на публике. И вскоре герцог увидит ее вместе со всей Францией, - сухо сказал Бомарше. - А пока отыгран только первый акт. К сожалению, я не смогу порадовать его разнообразными подробностями, весь первый акт протекал однообразно - в постели кардинала. Но второй акт... о, второй акт! - Бомарше потрясал руками. - Однако для развития интриги мне необходимо узнать... о самой изысканной драгоценности, которая сейчас продается в Париже”.
Маркиз засмеялся:
- Я знал, вы придумаете именно этот ход. Деньги и драгоценности движут банальную интригу...
- Я не прошу вас рассуждать сейчас, маркиз. Я прошу вас вспомнить ваши реплики тогда, - сухо сказал Бомарше. - Но, видимо, зря.
Маркиз молчал.
- Текст маркиза, Фигаро.
- “Я все передам Его Высочеству. Встретимся утром, сударь”.
- Вот так, граф, - сказал Бомарше. - Я ждал маркиза все следующее утро и весь день - тщетно. Только поздним вечером карета с опущенными занавесками привезла его.
Фигаро читал текст маркиза:
- “Я позволил себе посетить по дороге ряд любимых заведений и несколько задержался... да… и не надо делать недовольное лицо. Должен же и я что-то получать за услуги герцогу... Итак, вам опять везет, Бомарше. Есть! Потрясающая драгоценность - и цена безумная! Это ожерелье! Герцог держал его в руках и считает самым совершенным в мире творением ювелиров. Оно было заказано для графини Дюбарри, но ювелиры закончили работу, когда наш щедрый король, увы, преставился. Теперь они не знают, кому его сбыть, ибо цена баснословна, а новый король, благодаря супруге, сейчас совершенно без денег...”
- Все-таки она несравненна, - прервал Бомарше. - Мотовка Антуанетта умудрилась пустить по ветру богатейшую казну Европы. Потребности этой дамы сделали то, чего не сумели сделать все войны. - И, помолчав, добавил: - Что ж, спасибо, это именно то, что мне нужно для окончания сюжета. Тем же вечером я встретился с де Ла Мотт. И уже следующей ночью она с вдохновением разыграла сцену... Мадемуазель, текст Жанны де Ла Мотт.
- Но в пьесе сказано: “Они лежат в кровати”, -- сказала медемуазель де О.
- Кардинала нет в Париже, а граф слишком скромен, дорогая, - улыбнулся Бомарше. - Но дело происходило именно в кровати. В ней, в перерывах между порывами страсти, в капельках любовного пота и была зачата интрига, которую придумал я, Бомарше, и которая погубит королевскую Францию. Мадемуазель де О. придется одной представить нам всю сцену между Жанной и кардиналом. Текст, милашка!
- “О, Ваше Высокопреосвященство... как она мечтает о нем, бедняжка Антуанетта... Она бредит этим ожерельем...”
- Нет, тысячу раз нет! - вскричал Бомарше. - Ты забываешь демонстрировать любовную страсть! Я имею право увидеть свое творение хорошо сыгранным. Может быть, я вижу его не только в первый, но в последний раз... Не так ли, граф?
Но граф не слышал. Он не мог оторвать взгляда от мадемуазель де О.
Бомарше усмехнулся и продолжил колдовать: громко шептал ей на ухо:
- Больше стонов, любовной истомы, но в паузах - дело, дело и дело!.. Итак, начали! Текст, мадемуазель! И стоны страсти!
- “О!.. о!.. - добросовестно застонала мадемуазель, глядя в текст де Ла Мотт. - Королева мечтает об этом ожерелье, Ваше... о! о!.. Высокопреосвященство... Но, конечно же, король ни в какую... о!.. о!.. Антуанетту, Ваше Высокопреосвященство... о!.. о!.. уже называют “мадам Дефицит”... за безумные траты из скучного бюджета. А она... о!.. она так мечтает... о!.. о!.. любимый, не торопись... так!.. так!.. Я знаю, что у вас нет денег. Но вы возьмите ожерелье под долговую расписку, ювелиры поверят слову кардинала... о!.. о!.. А она... вскоре она... деньги... о!.. о!.. так!.. так!.. о!.. она, конечно, выбьет их из короля... о!.. о!.. Она не позабудет этой вашей услуги... о!.. о!.. Она все вам скажет сама… уже завтра ночью... о!.. о!..”
- Браво! Можете перестать стонать, мадемуазель. - Бомарше содрогался от смеха. - Главное в ту ночь было сделано: болван-кардинал, этот токующий тетерев, согласился достать ожерелье за невероятное - за обещание встречи с королевой ночью в Версальском парке.
- Вы мерзавец! И я непременно убью вас сегодня! Мерзавец! - повторял Ферзен. - Я сразу начал догадываться… уже тогда всё почувствовал... И понял!
- Я не был бы Бомарше, коли зритель смог понять всё уже в начале второго акта. Не спешите, граф. Ведь самое интересное, неожиданное, как и положено в хороших пьесах, впереди, - смеялся Бомарше. - Весь день я готовил мадемуазель де О. к встрече с кардиналом... точнее, всю ночь. Я вдалбливал красотке одно и то же: “Ты встретишь его в роще с канделябрами... протянешь руку, дашь ее поцеловать. И все! Ты поняла? Ничего более! После этого мой слуга Фигаро громким шепотом скажет из кустов: “Ваше Величество, сюда идет граф д*Артуа!” Услышав о приближении брата короля, ты, конечно же, с возгласом: “Я погибла!” опрометью бросаешься прочь из рощи... И помни - ничего лишнего! Зная тебя, повторяю - ничего лишнего! Не забывай: ты - королева. Поцелуй руки... и всё!
- И всё, - несколько потупясь и вздохнув, сказала мадемуазель де О.
- Так она обещала, граф, - зло сказал Бомарше. - Но я забыл, что это было обещание шлюхи! Играйте сцену, мадемуазель. Надеюсь, вы изобразите нам правдиво все, что случилось... Итак, акт второй, явление первое. Версальский парк. В низко надвинутом капюшоне мадемуазель де О. появляется в роще с канделябрами. Шелест фонтанов в темноте. Полная луна. В свете луны мерцают бронзовые канделябры. Кардинал де Роан в маске и в черном плаще…
Мадемуазель де О. встала и грациозно, почти танцуя, прошлась по комнате.
- Туанетта, - прошептал бедный граф.
Мадемуазель подошла к графу, величественно протянула ему руку для поцелуя. И Ферзен покорно ее поцеловал.
- Оставьте, оставьте меня... я вас прошу… - жалко сказал граф.
И тогда Фигаро, дотоле молча стоявший в дверях, заговорил громким шепотом:
- “Ваше Величество, сюда идут! Граф д* Артуа!”
Мадемуазель де О. вопросительно посмотрела на Бомарше.
- Играйте! Как тогда! - яростно сказал Бомарше.
- Но тогда был он... А этот... - она удержалась от ругательства, - не хочет!
- Представьте того и действуйте! Как тогда! - яростно сказал Бомарше.
И мадемуазель де О. яростно впилась губами... в пустоту!
- “Ваше Величество, вы погибнете!” - мрачно и заученно повторял Фигаро.
- “Быстрее, кардинал!.. о!.. о!.. о!..” -- стонала медемуазель.
Маркиз тотчас проснулся.
- И Фигаро не посмел ее оттащить! - сказал Бомарше. - Проклятая шлюха! Я был уверен, что все кончено. Не мог же кардинал поверить, что королева Франции на первом же свидании... Но идиотом оказался я: на следующий день кардинал говорил де Ла Мотт... Фигаро, текст кардинала!
- “Я ваш должник до гроба. Благодаря вам я вкусил райское блаженство...”
- Какая скука, - сказал маркиз. - Как пчела на лету… У всех порядочных животных есть брачные игры. Ну хоть капельку воображения, хоть немного...
- Садизма! - засмеялся Бомарше. - А дальше они действовали, как и хотел Бомарше. Как он задумал! Кардинал взял ожерелье у ювелиров под долговую расписку и отдал де Ла Мотт, а та тотчас передала его своему муженьку, который и сбежал в Англию. Теперь осталось только намекнуть ювелирам, что их надули и никаких денег они не получат, ибо у кардинала их попросту нет. Я называю это кульминацией пьесы! А далее - развязка интриги. Зная пылкую Антуанетту, я был уверен: кардинала призовут к ответу и он расскажет, как встречался с королевой. Обман, конечно, выяснится, но... в него никто не поверит! Толпа обожает верить подлым слухам - читайте мой монолог о клевете в “Цирюльнике”... Напротив, все радостно поверят, что королева ради ожерелья встречалась с кардиналом. Грязь и сплетни польются на династию, престиж королевской власти вываляют в грязи под хохот моих Фигаро. Об этом я рассказал маркизу, который аккуратно все передал герцогу… Ваш текст, маркиз!
- Довольно, - прервал Ферзен. - Что было далее, я знаю из письма маркиза.
- Не знаете, - усмехнулся Бомарше, - как не знал и ваш доносчик-маркиз. Да и сам автор не знал, что случится далее. Это происходит только в великих пьесах: главный персонаж, то бишь Бомарше, совершенно вышел из подчинения сюжету и грозил разрушить интригу… В тот день королева репетировала сцену Розины и графа Альмавивы. И хотя я самонадеянно верю, что вы, господа, помните мою знаменитую пьесу, все же напомню ее содержание: граф выдает себя за бедняка по имени Линдор, чтобы проверить чувства Розины... Тогда игравший Альмавиву граф д*Артуа захворал и не явился на репетицию. И я сам подыгрывал королеве… Театр был пуст, и мы были одни в этой маленькой драгоценной шкатулке…
Бомарше церемонно обратился к мадемуазель де О.:
- “Ваше Величество! Сегодня мы репетируем явление шестое: Розина и Альмавива одни. Не соблаговолите ли начать со слов: “Знатность, имущество…”
- “Знатность, имущество… Не будем говорить об этих случайных дарах судьбы”.
- “Ваше величество, я осмелюсь сделать маленькое замечание. Этот текст Розина говорит страстно, ибо в это время граф ее обнимает. И его прикосновение ее волнует... я бы осмелился сказать - жжет!”
- “Ну и что же вы? Обнимайте!”
- И я посмел...
Бомарше почтительно обнял мадемуазель де О.
- “Не смейте, низкий вы человек!.. Узнай: я тебя любила, почитала за счастье разделить твою горькую судьбу... я готова была бросить все и пойти за тобой, но ты...”
- “Теперь я вижу, что ты любишь меня по-настоящему, моя любимая, теперь мне незачем тебя обманывать. Я не Линдор, я граф Альмавива, который умирает от любви к тебе”.
- “Что же вы остановились, Бомарше?”
- “Здесь ремарка, Ваше Величество: “Он целует ее”, -- печально сказал Бомарше.
- “Совершенно верно... Придется ее вычеркнуть. И так обо мне судачат на всех углах. Если же я поцелуюсь на сцене с графом д*Артуа... нет, нет! И объятие, к сожалению, тоже вычеркните”.
- “И что же останется?”
- “Игра по-королевски…”
- Здесь королева засмеялась, но печально, - сказал Бомарше. - Я смотрел на это лицо… которое столько раз видел ночью… на тело, скрытое платьем… которое я так хорошо знал... И тогда-то я сказал себе то, что сказать не смел, но понял давно: я люблю эту женщину, которую так ловко придумал завлечь в сети! И еще: я мучительно хочу уничтожить мою пьесу, мою интригу, которая так великолепна... Вот так главный герой по имени Бомарше взбунтовался. На следующий вечер должны были прийти ювелиры -- объясняться с Антуанеттой. И накануне я решил ей все сказать. Я понимал, что она не простит меня никогда. Это будет мой конец... скорее всего, тюрьма... Но я решил умолять ее помиловать... нет, не меня, а кардинала - чтобы затоптать готовый разгореться пожар… эту историю, которая должна была ее погубить.
В тот вечер шла последняя репетиция. Как она была хороша в костюме Розины! Воистину -- “королева рококо”...
- “Как я выгляжу, Бомарше?” -- Мадемуазель де О. снова стала читать текст королевы.
- “Я уже говорил: вы -- королева во всем”.
- “Нет, нет, вы мне просто льстите. Но если я действительно так хороша... почему бы вам не добавить мне немного текста? У Фигаро восхитительные реплики, а у меня -- одни вздохи. И вообще, целый ряд реплик Фигаро вполне можно передать Розине. Пусть она будет умнее…”
- “Ваше Величество, вы читаете мысли! Вы знаете, я как раз хотел передать вам мой любимый монолог о клевете. Я даже переделал его специально для вас”.
- “О клевете? Но это скучно”.
- “Я все-таки прочту: “Нет такой пакости, самой нелепой выдумки, на которую не клюнула бы толпа. Надо только отыскать знаменитое лицо, ибо без достойной мишени нет достойной клеветы. Лицо подобрано? Теперь начинайте! Легкий, я бы сказал, еле слышный шум сплетни… некое пиано… и уже чей-то ловкий рот с готовностью подхватил клевету о знаменитости и сунул ее в уши людям. Зло родилось и растет, клубится - и вот уже крещендо всего общества…”
- “Нет, нет и нет! Милый Бомарше, это слишком серьезно для женских уст. Типичный скучный текст мужчины… А я жду от вас что-нибудь о любви - и еще пару новых изящных куплетиков для пения”.
- “Ваше Величество, монолог не так плох, поверьте! И порой сгодится и для женских уст. Я мечтал бы вас в этом убедить, именно поэтому прошу у вас аудиенции. Я хотел бы раскрыть вам некий секрет...” Как она оживилась: “Обожаю секреты! Завтра после репетиции я жду вас в чайном павильоне - если доживу до завтра и не умру от любопытства!” Да, граф... Она была обворожительна, грациозна и этот ее смешок... Она была актриса. Лучшая актриса из всех, кого я знал.
- Замолчите, - сказал граф.
- Не могу. Мы переходим к самому важному для вас...
- Какая старомодная банальность - влюбиться в актрису, которая у вас играет. Рассуждать о ролях в постели... б-р-р... - засмеялся маркиз.
- Вечером экипаж подвез меня к Трианону, - начал Бомарше. -Швейцарский гвардеец провел меня в павильон. Я обожал этот парк, который создала маленькая богиня: сады, куда свезли деревья со всего мира, голландские хижины, где она и все “наши” играли в идиллию, сочиненную господином Руссо, которого они не читали… Как-то она сама простодушно сказала: “Я не читаю книг”. А там, за стенами Трианона - глухие, нищие деревни... Но что удивительно: я был в Трианоне вскоре после того, как восставшая толпа увезла в Париж королевскую семью. Еще ничего не было разрушено, но Трианон... стал мертв. Оказалось, что это всего лишь унылый маленький дворец с парком не самого хорошего вкуса. Ибо это была декорация, которую оживляла одна актриса, игравшая на природной сцене среди деревьев и воды. Она и делала Трианон божественным... Однако, явление шестое: Бомарше и королева. Нам накрыли в павильоне. На камине стояли два бокала дивной красоты. Я тотчас понял: она отлила их по форме своей груди - ибо хорошо изучил грудь мадемуазель де О...
Эта фраза развеселила мадемуазель:
- Надо же, мои груди стояли во дворце!
- Милая, веселитесь потом, а сейчас читайте текст королевы!
- “Ну, подавайте ваш секрет, Бомарше”.
- “Итак, Ваше Величество... Впрочем, секрета особого нет”.
- “Нет? А чего же я дожидаюсь?”
- “Я просто пришел предупредить вас”.
- “Надеюсь, не о серьезном? С меня достаточно серьезных писем, которые ежедневно пишет моя любимая мать…”
- “И все же я обязан предупредить вас о серьезном”.
- “Мой любимый драматург! О серьезном я говорю с королем и то очень редко. С вами же я хочу говорить о сцене… Вы не льстили мне, когда говорили, что я неплохо играю?”
- “Клянусь, вы лучшая Розина на свете”.
- “Тогда вы должны мне немедленно помочь. В начале я выхожу в светленьком желтеньком платьице... такой цвет нынче моден, в обществе его называют “цвет каки наследника”. Но мадам Бертен принесла вчера сиреневое, совершенно божественное, и тоже для первой сцены. А желтенькое я терять не хочу... Мой дорогой, любимый драматург, придумайте, сочините еще одну сцену для желтенького платьица...”
- “И все-таки, Ваше Величество, я должен... я обязан вам сказать...” - Бомарше остановился и обратился к Ферзену: - И вот на этой реплике вошли вы, граф. Вошли без доклада, как член семьи. Она вас не видела и, всё смеясь, смотрела на меня. Но вы... С какой невыразимой гадливостью вы взглянули на меня! И тут, наконец, она увидела вас и тотчас торопливо встала из-за стола, очаровательно покраснела и выжидающе глянула на меня: когда же я откланяюсь? Когда же она останется с вами?.. “Хорошо, Ваше Величество, я подумаю, как сделать разнообразнее вашу роль. Само это предложение - большая честь для меня”.
И Бомарше с необычайной грацией показал, как он откланялся, метя землю воображаемой шляпой.
Мадемуазель де О. продолжила читать текст королевы:
- “Этот Бомарше очень мил, но уж очень говорлив”.
- Вы пропустили ремарку, -- отметил Бомарше.
- “Ремарка: “С усталым пренебрежением”.
- Граф, теперь ваш текст. Надеюсь, вы помните ваши первые слова? Я их услышал уже уходя, в дверях.
- Не только помню, но с удовольствием их повторю: “Я не могу понять Ваше Величество. Мало того, что вы играете пьесу этого подозрительного типа, который убил в Испании человека, любившего его сестру... о котором говорят, что он отравил собственных жен, что он тайно писал пасквили на вас и короля и пытался продать их вашей же матушке, и, наконец, сидел в тюрьмах...”
- Заметьте, за каждое из этих слов я должен был вызвать вас на дуэль и, поверьте, убить. Но я не сделал этого. Знаете почему? Слишком много страсти. Вы, граф, ревновали к жалкому бумагомараке. И она именно так и поняла… и повела себя, как положено... Мадемуазель, выполняйте ремарку.
- Охотно.
Она подошла к графу и, усмехнувшись, внезапно хищно поцеловала его, впиваясь в рот. И бедный граф опять ответил на поцелуй. И опять запоздало оттолкнул хохочущую мадемуазель.
- Вот за этим окончанием сцены я наблюдал уже из-за деревьев. И успел услышать последнюю примирительную реплику.
- “Ну хорошо, хорошо... если вам неприятно, я более не приму наедине этого господина дурного тона”, -- прочла мадемуазель.
- И все-таки я решился завтра же ей все рассказать... Но в тот вечер я поехал на маскарад в Опера. Я обожал маскарады -- здесь под масками все были равны: и прелестная кокотка, и герцогиня... Пробиваясь сквозь толпу масок, я увидел мадемуазель де О. Она кружилась в безумном танце с высоким “пиратом”. Я подкрался сзади, обнял ее и прошептал то, что мечтал сказать совсем другой: “Хочу впиваться губами в губы, сойти от этого с ума... Каким было бы счастьем, если б я мог в охватившем меня бешенстве сожрать вас живьем... не отрывать никогда своих губ от ваших…”
Она обернулась… и я услышал гневный голос королевы: “Вы сошли с ума, Бомарше! Да как вы смеете!”
Какое презрение, какая брезгливость были в ее голосе! И в следующее мгновение я был отброшен от нее “пиратом”, в котором узнал вас, граф. Я поскользнулся на скользком от человеческого пота паркете и упал. “Ради Бога простите, Ваше Величество… я обознался… перепутал…”, - жалко шептал я. Вот так, лежа на паркете, граф, я воочию лицезрел то, что доносили слухи. Оказывается, королева Франции, безумная в жажде развлечений, ночами удирала из Версаля, чтобы в Париже до утра танцевать до упаду. Но даже здесь, смешиваясь с подозрительной толпой, она не смогла понять сердцем моих слов, которые так прилежно произносила на сцене: “Знатность, имущество… Не будем говорить об этих случайных дарах судьбы...” Теперь я чувствовал ярость, я хотел ее унижения. Вот так она не дала главному герою погубить совершенное творение. Так она вернула его в интригу! Пьеса теперь могла быть доиграна до конца, как задумал Бомарше. И была доиграна: приход ювелиров, ярость королевы, арест кардинала, и суд, погубивший авторитет династии. И это стало, как пишут теперь в учебниках, началом французской революции. Началом царства Фигаро... Занавес, господа!
Фигаро аккуратно уложил рукопись в секретер, стоявший у кровати. Потом вынул из кармана губную гармошку, издал несколько веселых звуков и громогласно объявил:
- Антракт.

Обед перед смертью
- Итак, первая пьеса закончилась. Но только первая... Можно подвести итоги: граф, кардинал, королева и даже король неплохо сыграли в комедии Бомарше. Хотя, как и положено старомодному драматургу, я захотел хорошей концовки. Но вы, граф, оказались слишком посредственны, чтобы разрешить ее мне. Вам не хватило широты... но об этом позже.
- Вы умрете сейчас. Я клянусь!
- Вполне вероятно, граф. Но клясться не стоит, ибо об этом ведает только Господь. Но даже если Он разрешит вам это сделать, следует ли торопиться? Ибо осталась вторая пьеса - все с той же героиней, о которой наш доносчик-маркиз, ничего не смог вам рассказать по причине неосведомленности. Но вы об этой пьесе хорошо знаете…
- Вы хотите отложить дуэль, чтобы я ее выслушал? - мрачно сказал граф.
- Надеюсь, я не давал вам повода считать меня трусом?
- Выбирайте, сударь - шпага или пистолет!
- Шпага с моей комплекцией? - Легкомысленно-игривое настроение не покидало Бомарше. - Лучше пистолет. А как считаете вы, маркиз?
- Пистолет вернее… и современней. Бомарше обожает все современное. И ему, как покровителю воздухоплавания, умереть от старомодной шпаги как-то... Погибайте от пистолета - вот мой совет, - усмехнулся маркиз.
- Прекрасно… Фигаро, пистолеты графу!
Фигаро торжественно открыл ящик красного дерева, стоявший на секретере - два пистолета с длинными дулами лежали на алом бархате.
- Вы возьмете свои или воспользуетесь этими? Они отличные... кстати, из одного из них я убил соблазнителя сестры.
- Воспользуюсь вашими, - сухо сказал граф.
- Проверите?
- У меня нет никаких сомнений. Зная вашу подлую страсть к интригам...
- Заряжайте. Любой из них ваш - на выбор.
- Мне все равно.
Демонстративно не глядя, граф взял пистолет.
- Думаю, мы упростим формальности, ибо у меня разыгрался аппетит, - сказал маркиз.
- Браво! У меня тоже, - отозвался Бомарше.
- Но если вам придется обедать уже на том свете, то распорядитесь на этом, чтобы нас накормили в вашу память, - попросил маркиз.
- Дорогой Фигаро, ты слышал слова господина? Если меня укокошат, приготовь для моих гостей лучший обед. Хотя уверен, этого не случится… во всяком случае сейчас...
- Я предлагаю вам стреляться на десяти шагах, - торопливо сказал маркиз. И, не дожидаясь ответа, начал отмерять расстояние, стараясь делать шаги поменьше.
- Как вы хотите от меня избавиться! - засмеялся Бомарше.
- У меня свой интерес… К барьеру, господа!
Ферзен несколько нерешительно поднялся.
- Вас что-то беспокоит, граф? - заботливо спросил Бомарше.
- Да, мне хотелось бы… перед тем...
- Как вы меня убьете?
- Все-таки узнать... какую низость вы еще совершили? Вы упомянули о второй пьесе. Что это значит?
- Видите, как просто, - засмеялся Бомарше. - Маленькая недосказанность, и вы - во власти тайны. Закон сочинения...
- Вы так и будете рассуждать с пистолетами в руках? - полюбопытствовал маркиз.
- О чем же речь во второй пьесе? - напряженно спросил Ферзен.
- Мне кажется, вы знаете… И не можете простить себе этого всю жизнь.
Граф опустил пистолет.
- Значит, и это правда. Неужели и там... были вы?
- “Когда в Париже происходит таинственное, я всегда думаю о Бомарше”. Не Бог весть как остроумно, но простим гвардейцу. Это сказал Мустье... шевалье де Мустье... вы помните это имя? Он участвовал в бегстве короля в Варенн - в неудачном бегстве короля, которое организовал граф Ферзен.
Ферзен молча бросил пистолет на пол.
- Ну зачем же... он еще понадобится, - Бомарше поднял пистолет и заботливо уложил в ящик. - Вот так, маркиз. Оказывается, занавес театра Бомарше еще не упал. Это всего лишь антракт... перед главной тайной. Однако, никакие тайны не должны помешать хорошему обеду.
- Тем более, что один ваш гость... - начал маркиз.
- Просто умирает от аппетита, - улыбнулся Бомарше. - Это священный миг для любого француза, граф. Обед для вас, шведов, просто еда. Для нас - и ритуал, и часть великой культуры... Наполни наши желудки, то бишь, сердца, радостью, Фигаро! - провозгласил Бомарше. - Изготовь обед для трех истинных мужчин и одной прекрасной молчаливой дамы, предпочитающей речам действие.
Фигаро молча удалился.
- И побыстрее, прохвост, - сказал вслед маркиз. - Здесь, Бомарше, вы совершенно правы: у нас во Франции ничего значительного не может случиться на голодный желудок. Даже смерть у нас сопровождается прекрасной едой. Помню, когда я был в тюрьме, наши судьи, приговорив полсотни человек к гильотине, всегда делали перерыв на обед... перед тем, как отправить на смерть другие полсотни. Но самое интересное: приговоренные к смерти тоже заботились вдосталь поесть. Их могли лишить головы, но не еды! И наши мучители это уважали. Я помню жирондистов, приговоренных к гильотине. Всю ночь перед смертью они пировали с самым отменным аппетитом. Один из них, правда, покончил собой, но только после отличного обеда, ибо истинный француз не может уйти на тот свет с пустым желудком... Да, о чем мы говорили?
- Об обеде перед смертью, - усмехнулся граф.
- Я оценил вашу фразу, - сказал Бомарше, привычно завладевая беседой. - Маркиз прав. Палач Сансон мне рассказывал, с каким аппетитом обедал перед гильотиной герцог де Лозен -- наш великий донжуан или, как его звали при дворе, “дамский угодник с большой дороги”...
- Лозен был “смельчаком”, - с уважением сказал маркиз.
- Забавно, - засмеялся Бомарше, - что ветреный Лозен, как и положено ловеласу, одним из первых изменил... правда, на этот раз не даме, а королю. Он стал командующим революционными войсками в Вандее.
- Герцог де Лозен и герцог Орлеанский - негодяи, изменившие престолу, - сказал Ферзен. - Они думали, революция потребует от них только подлости. Но нет, эту прожорливую тварь нельзя насытить… Они отдали ей честь, и она потом потребовала жизнь.
- Как скучна риторика! Главная моя заслуга: я прогнал со сцены напыщенных господ и сделал героем веселого шута. Так что лучше скажем иначе: наш легкомысленный донжуан слишком поздно понял, как опасно флиртовать с женщиной по имени Революция. Кстати, граф, меня всегда мучило: этот амурный бандит соблазнил все-таки Антуанетту, или это сплетня? И правдивы ли слухи, что ее первый ребенок...
- Еще слово...
- …и вы меня убьете, - Бомарше расхохотался. - Пустая реплика! Не убьете. Вы не сможете этого сделать, не узнав главного... Однако, вернемся к нашей теме: “Обед перед смертью”. Палач Сансон рассказывал, как приговоренный к смерти Лозен перед последним свиданием с последней своей дамой, которую звали Гильотина, заказал самый обильный обед: устрицы, ягненок в луковом соусе, “бордо” семьдесят третьего года из своих подвалов... И Сансон застал его в самом благодушном настроении, с превеликим аппетитом доканчивавшего ягненка и готовившегося перейти к десерту. Палач прошептал не без смущения: “Гражданин, я к вашим услугам”. “Да нет, это я - к твоим”, - засмеялся Лозен и, старательно обглодав кости ягненка, доел десерт...
- А вы, Бомарше, оказывается, знакомец Сансона, этого кровавого чудовища, - сказал граф.
- Ну что вы! - развеселился Бомарше. - Папаша Сансон - очень чувствительный гражданин. Я видел, как он рыдал над книгой Руссо, как увлажнялись его глаза, когда он музицировал… Кстати, он, обезглавивший короля и королеву, уверял меня, что он монархист... в душе.
Между тем Фигаро торжественно ввез маленький столик с горкой серебряной посуды и начал неторопливо сервировать обед.
- В ожидании обеда я хотел бы прояснить некоторые детали, - сказал Бомарше. - Вы запомнили, граф, что говорил маркиз о своей ненависти ко мне?
- И это истинная правда, - бросил маркиз, оглядывая стол. Теперь в его голосе звучала музыка. - Какие божественные запахи ловит сейчас мой галльский нос!
- И свой донос обо мне, - продолжал Бомарше, - маркиз написал вам отнюдь не из-за денег, а прежде всего из-за этой ненависти.
- И с этим соглашусь, - сказал маркиз, ловя голодными глазами неторопливые движения Фигаро. - Хотя и жалкое золото для нищего аристократа...
- Но причина этой ненависти, - не унимался Бомарше, - была не только идейная, но и, я бы сказал, -- уголовная. У маркиза забавная мания: он почему-то уверен, что Бомарше украл его рукопись.
- Украл! Украл! - визгливо закричал маркиз. - Плод бессонных ночей, итоги путешествия в человеческую преисподнюю, лепестки роз в человеческой грязи… я мечтал изобразить их на обложке… Он все украл!
- Как видите, граф, этот безумец не зря сидел в сумасшедшем доме, - усмехнулся Бомарше.
- Нет, украл! Судите сами, граф...
- …кто из вас двоих ужаснее, - мрачно закончил граф.
Маркиз будто не слышал. Он вдруг успокоился и заговорил тихо и рассудительно:
- Когда в Бастилии я узнал, что начались волнения, я верил, что герцог Орлеанский немедленно освободит меня. Я забыл - “мавр сделал свое дело”... К тому времени пьеса об ожерелье была сыграна, и герцог, полагаю, предпочел, чтобы я навсегда исчез в Бастилии. Я ожидал, что Бомарше, живший напротив Бастилии, предпримет что-нибудь для освобождения соавтора. Но и он, думаю, желал того же… Между тем в Париже волнения охватили весь город, и тогда комендант Бастилии запретил заключенным их законные прогулки. Он объявил, будто боится, что с башен, где мы гуляли, мы можем обратиться к толпе и “побуждать к бунту без того неспокойный народ”. Смешно -- ведь нас было всего шестеро узников! В самой страшной тюрьме Франции, при “проклятом королевском режиме” -- всего шестеро!.. Впрочем, теперь в запрете коменданта я готов угадать поручение герцога: зная мой вспыльчивый характер, он, конечно же, предугадал последствия этого запрета. Дьявольская хитрость! Всё так и вышло -- взбешенный надругательством, я тотчас потерял голову и, когда принесли мой обед, оттолкнул караульного и бросился прочь из камеры. Я хотел вырваться на башню и прокричать оттуда Парижу мой вопль о помощи. Но негодяи-стражники перехватили… начали душить… Я понял: им приказано задушить меня! И я вырвался, бросился обратно в камеру. И как только они заперли дверь, схватил жестяную трубу... через нее я обычно выливал из окна в ров жидкие объедки моих изысканных обедов... она должна была усилить звук… И заорал в окно: “Здесь убивают! Народ Франции! На помощь!” Тогда идиот-комендант велел связать меня и отправить в “Дом братьев милосердия” -- так изысканно они звали психушку Шарантон. И хотя я боролся с ними до конца, меня связали и отвезли. А потом случилось непоправимое... Во время разгрома Бастилии толпа ворвалась в мою камеру. Украли мои камзолы с дорогими серебряными и золотыми галунами… Отыскали мой тайник… Негодяи ожидали найти деньги, но там оказалась лишь рукопись и они в ярости вышвырнули ее на улицу. Как только революция освободила меня, я бросился искать следы моего труда… следы гения... И что я узнал? Оказывается, после взятия Бастилии на площади появился некто. Он разгуливал среди множества выброшенных бумаг, которые ветер гонял по площади, и собирал их. Да, да, это был Бомарше! Очередной его Фигаро относил всё в карету. Мог ли он не взять мое сочинение? Мой драгоценный манускрипт..
- Безумец, сколько раз я объяснял вам одно и то же! - Бомарше впервые рассердился, оттого и пояснял слишком подробно. - В Бастилии хранились секретные допросы из дела об ожерелье королевы. Мне не хотелось, чтобы докучливые потомки смогли понять тайну дела. И я искал эти бумаги, и не скрою, нашел, забрал и уничтожил... И всё! - Затем Бомарше добавил, возвращаясь к привычному насмешливому тону: - Ах, граф, если бы вы знали, как все мы, сочинители, похожи! Мы не можем не брюзжать и должны ненавидеть... прежде всего - друг друга. Я не устаю цитировать слова моего Фигаро: “Собрание литераторов - это республика волков, всегда готовых перегрызть глотки друг другу”. Хорошо маркизу: он ненавидит меня и правительство, оттого он часто в хорошем настроении. А я добрый, я всех люблю... и оттого часто раздражен.
Фигаро уже торжественно снимал серебряные крышки с блюд.
- У меня нет повара, всё готовит этот безгласный субъект... - сказал Бомарше, величественно обходя столик, как победитель - поле сражения. - Итак, цыплята… он их готовит в вине… баранье жаркое... индейка под соусом из зелени и чеснока… поросенок в молоке… фаршированные яйца, залитые сметаной… Рекомендую -- все его фирменные блюда. Прошу к столу!
Маркиз не заставил себя ждать. Он придвинул стул, подвязал салфетку, положил на колени еще одну (пояснив: “Поскольку фрак у меня единственный”) и набросился на еду.
- И вправду хорош, - сказал он, заглатывая цыпленка и запивая его вином, которое щедро подливал ему Бомарше.
В мгновение оставив от цыпленка жалкие косточки, маркиз с удивлением обнаружил, что трудились за столом только двое: он и мадемуазель де О. Правда, мадемуазель не ела, а лишь молчаливо уничтожала вино -- бокал за бокалом.
Бомарше сидел над нетронутой тарелкой. И бокал с вином стоял рядом.
Маркиз обеспокоенно взглянул на хозяина:
- Вы не пьете, не едите?
- Я все жду, когда граф окажет честь и присоединится к нам.
Граф не отвечал и все так же неподвижно сидел на стуле из Трианона.
- Кстати, господин маркиз... нет, гражданин маркиз, - засмеялся Бомарше. - Теперь, когда вы заморили червячка, надеюсь, вы запомните мимоходом брошенную мной фразу: “У меня нет повара, все готовит этот безгласный субъект”. Иногда фразы, как бы оброненные вскользь, многое объясняют впоследствии… - Он помолчал и добавил: - Я говорю также и о вашей фразе, граф: “Об обеде перед смертью”. Мое внимание к этим двум фразам легко объяснимо. Как я уже начинал рассказывать, граф вчера подкупал моего слугу, предлагая ему отравить меня за обедом. И это мне, как ни странно, очень не понравилось, ибо, хотя Фигаро и отказался, -- кто знает… Может, мне он сказал так, а на самом деле...
И Бомарше внимательно посмотрел на графа. Тот молчал.
- Ведь граф предлагал хорошее вознаграждение, - продолжил Бомарше, усмехаясь. - А вдруг мой Фигаро уже разуверился когда-нибудь получить с меня заработанное? Синица в руках лучше журавля в небе! Кстати, может быть, поэтому вы боитесь присоединиться к нашему столу, граф? Боитесь, к примеру, перепутать бокалы...
Бомарше пристально глядел на графа. Но Ферзен по-прежнему не отвечал.
- Впрочем, и вы, маркиз, тоже подкупали моего слугу... правда, за смешные деньги...
- Да, я вам не верю! Ну и что? Я не верю, что не вы забрали мое великое творение! - кричал маркиз. - И мне нужна ваша смерть! Что ж тут странного? Да, я хочу после вашей смерти вдосталь порыться в вашем доме - поискать нетленную рукопись... - И, будто спохватившись, он церемонно добавил: - Простите господа, что нарушил своими причитаниями великолепный обед.
Маркиз легко переходил от вспышек безудержного гнева к церемонной вежливости, и тогда его блестящие глаза, мгновение назад метавшие молнии, становились умилительно почтительными.
- Теперь вам понятна, граф, главная причина доноса маркиза на Бомарше? Он всего лишь решил убить меня, но вашими руками... Однако, сколько выгодных предложений отверг сегодня верный Фигаро! Во всяком случае, надеюсь, что отверг…
- Какой же вы шутник, Бомарше, - торопливо сказал маркиз.
- Люди, не понимающие шуток, опасны, - Бомарше улыбнулся. - Взять нашу революцию. Как хорошо, весело, даже шутливо всё начиналось! Но пришли эти выспренние, серьезные -- и тотчас полилась кровь. И бедный король тщетно умолял нацию “вспомнить свой веселый счастливый характер”.
- Хотя я, - сказал маркиз, уже дожевывая поросенка, - ждал от революции не веселья, а смелости. Например, я предложил Национальному собранию принять истинно революционный закон, который должен был покончить с неравенством в главном...
Он остановился и ждал вопроса.
Бомарше засмеялся и спросил.
- К примеру, - сказал маркиз, - красавцу и богачу графу легко переспать с любой красавицей. А каково мне - бедняку и старику? Но неудовлетворенное желание не даст мне плодотворно мыслить на благо нации... И урод Марат уже работал над моим проектом, вытекавшим из требований абсолютного равенства: отменить право женщины отказывать мужчине. Все должны быть равны у входа в пещеру. Но Робеспьер не посмел… Убивать был смел, а основать царство равноправия в Любви -- не посмел.
- Законный гимн пороку, достойный вас обоих, - сказал граф. - Вы оба нечисть и равны в грехе. Но вы оба живы, а Она -- нет! Отчего Ее ненавидели? Она так любила людей, всё старалась угодить им...
- …как вы ее учили, - усмехнулся Бомарше.
- Да, я. Она носила туалеты, усыпанные драгоценностями, - продолжал граф, - и все негодовали: дорого! Я уговорил Ее носить простые платья с наброшенной на плечи накидкой -- опять негодовали: нарушила этикет! Ее парикмахер соорудил прическу величиной с Нее самое. Чудо искусства: среди роз стоял сельский домик в духе Руссо... Придворные объявили - безумие. Я посоветовал и Она придумала самую скромную прическу: перья в волосах. И они осудили Ее уже за это...
- Вы должны понять, какую ужасную службу сослужили бедной королеве, - сказал Бомарше. - Вы не француз. Вы не понимали ни страны, ни времени. Это был Галантный век -- последний век, когда Францией правили женщины. Страна любовалась ветреными сердцами своих королей. При Людовиках Четырнадцатом и Пятнадцатом нация мало интересовалась королевами, с трудом помнила их имена. Зато во всех подробностях она была осведомлена о фаворитках, захватывавших сердца королей, и с веселым пониманием относилась к монаршим увлечениям. “Ах, плутовка, старого развратника распалила ловко!” - запел с восхищением наш добрый народ, когда в постели Людовика Предпоследнего появилась молодая красавица, бывшая шлюха госпожа Дюбарри. И вдруг на трон сел новый король, который посмел… быть верным своей жене! Король, о котором ничего пикантного и рассказать нельзя! Какое разочарование для подданных... И далее происходит невиданное: королева, то есть его законная жена, осмелилась вмешиваться в дела управления, тратить бездну денег и капризничать на миллионы франков... будто она не королева, а фаворитка! Экая самозванка! Французы очень обиделись. Обижена была наша галантность: не ложе наслаждений, но заурядная брачная постель начала править нами!
- И все-таки я предпочитаю оригинал карикатуре, - проворчал маркиз, - ибо бонапартова Жозефина - жалкая пародия на Антуанетту. Такая же мотовка, но буржуазка, то есть мотовка без вкуса; такие же прихоти плоти, но прихоти потаскухи… И вокруг нее -- эти новые правители, свора жалкой нечисти, ограбившая страну. Вместо царства кровавых фанатиков-революционеров мы получили царство воров и ничтожеств. И огромное количество доносчиков. Недавно я начал писать памфлет об этой креолке… мсье Бомарше, сам не раз писавший подобные памфлеты при короле, оценит новую ситуацию… Я написал только первые строчки - и ко мне уже пришли! И предупредили: “Сейчас у нас новый министр полиции -- мсье Фуше. У него есть идея: отправлять людей, внушающих опасения правительству... нет, не в тюрьму, это вызывает к ним нездоровый интерес общественности, а в обычную психушку. Если вы хотите там очутиться снова, продолжайте писать”. И знаете, я решил продолжить. В психушке полно порядочных людей, помешавшихся от наших постоянных ужасов. И еще: пережив революцию, я понял, что только в неволе можно вести себя свободно и даже со свойственными вам причудами. Например, в Бастилии я обожал покупать дорогие розы, а потом, на прогулке, стоя над вонючей лужей, медленно отрывал лепестки и бросал в грязь. Они были уверены, что я безумен и не трогали меня. Эти сукины дети не понимали символики: Галантный век должен был закончиться грязью.
Маркиз с сожалением посмотрел на остатки кушаний. Он уже не мог больше есть и откинулся в кресле, испытывая блаженство.
Мадемуазель де О. в одиночестве допивала вино.
- Мне кажется, граф, вы просто не можете оторвать глаз от нашей молчаливой дамы. Это единственное, что оправдывает ваш отказ от такого обеда. Понимаю ваше состояние... и маркиз тоже. Мы уважаем бурю чувств, которую вызывает у вас ее облик, так что она в вашем полном распоряжении. Мы оба против неверности, но за непостоянство. Тем более, что мадемуазель де О. -- великая охотница до новизны...
Мадемуазель смеялась.
- Вы за всё непременно ответите на Страшном Суде. Оба! Впрочем, надеюсь, господин Бомарше предстанет перед ним уже сегодня.
Бомарше не ответил. Он молчал, и тоскливая грусть вдруг преобразила сытое круглое лицо.
Но маркиз возмутился:
- Глупость толпы, недостойная вас, граф! Страшный Суд... Я уверен, что Он, который устами Сына говорил о прощении, не может мстить нам за наши страсти… да еще в виде этакого суда с присяжными в виде апостолов. Да и за что? Если Бог наделил нас тем, что мы считаем грехами, возможно, мы просто не научились ими пользоваться? Может быть, грехов вообще нет, а есть потребности, пока еще непонятые...
- Всё то же отвратительное богохульство, - сказал Ферзен.
- Я не такой уж верующий… хотя, думаю, вы правы, граф, - заговорил Бомарше. - Он мог послать легион ангелов и Сын сошел бы невредимым с креста. Разве после такого явления силы и чуда все народы не пали бы ниц? Почему же Он этого не сделал? Он оставил нам свободу воли... свободу выбора, чтобы сердцем и разумом прийти к Нему. Отсюда и следует: все позволяемо, но не все позволено.
Маркиз улыбнулся:
- Бомарше - моралист... По-моему, это даже смешнее его комедий.
Фигаро сменил оплывшие свечи и начал убирать посуду.
- Ваш бокал, хозяин… - Он кивнул на нетронутый бокал.
- Забери его, - сказал Бомарше и внимательно посмотрел на маркиза.
- Что вы так смотрите?
- Если бы этот бокал был отравлен... какое напряженное было бы действие! Вот он, истинный театр, не правда ли, граф?
Граф молчал.
Фигаро уже забрал бокал, когда Бомарше вдруг сказал:
- Оставь его. - И усмехнулся.
Фигаро вернул бокал на стол.
- Маркиз, вы довольны? И вы, граф, рассуждающий о Страшном Суде? - спросил Бомарше, пристально глядя на стоявший перед ним бокал с вином.
Граф по-прежнему молчал.
Маркиз, пожав плечами, заговорил элегически:
- Кончается век... Моя бабушка рассказывала, как умирал прошлый век, как все ждали конца света, готовились к Его второму пришествию. Была ужасная паника, все девицы спешили стать женщинами. И бабушка... Она была красавицей с высокой грудью. Когда в отрочестве я думал о грехах и аде, то всегда представлял портрет бабушки в гостиной.
Бомарше выстукивал мелодию пальцами по бокалу с вином. И загадочно улыбался.
Вдруг заговорил граф:
- Конец света? Его и не ждут, потому что он уже случился. Власть, данная от Бога, отвергнута в стране великих монархов. Подданные торжественно убили своих правителей. И хотя сейчас многим кажется, что века кровавей быть уже не может, поверьте: и может, и будет! Ибо с каждым десятилетием общий грех человечества копится и прогресс я вижу только в возрастающей величине этого греха.
- А я, знаете, очень верю в воздухоплавание, - сказал Бомарше, постукивая по бокалу. - Я думаю, люди будут проводить всё больше времени в небесах, среди облаков. И небо исправит их… Хотя общее содержание жизни не изменится: люди будут рождаться, надеяться, страдать и умирать.
- Вы забыли о главном, - засмеялся маркиз. - О звере в нашей душе, который время от времени и делает нашу жизнь истинной.
- Перестаньте! - поморщился Бомарше. - Вы типичный французский философ. Ужаснейшая порода! Мой итальянский знакомец Казанова честно говорил: “Я распутник по профессии”. Но мы, французы, должны подо все подложить идею... Вы не просто развратник -- вы готовы увидеть в вашем разврате всю философию мира, вплоть до замысла Создателя. У меня во время премьеры “Тарара” гостил Сальери, милейший человек, постоянно что-то напевал, ну совершеннейшая птица… И прелестный характер: очаровательно, как это умеют одни итальянцы, волочился за моей дочкой. И замечательно говорил: “Были две истинные столицы уходящего Галантного века - Париж и Венеция. Где короновался музыкант? В Париже и Венеции. Куда ехал авантюрист? В Париж и Венецию. И оба города - зеркала своих наций. Какой тяжелейший город ваш Париж - он все время работает, трудится для всего мира: создает новые идеи, моду, научные открытия, новые блюда, эпиграммы и политические теории, и в итоге - революцию. А вот другая столица -- Венеция. Она оказалась истинной дочерью Италии, ибо вовремя поняла, что слишком много работала для истории, но в нашем веке открыла, наконец, великую цель: праздность. Жить для жизни! И теперь там вечно веселящаяся пестрая толпа: аристократы, приживалы, ростовщики, кокотки, сводники, шулеры… Ночей для сна там нет -- есть ночи без сна! Пока Париж питался результатами своих умных идей - террором и кровью, -- Венеция веселилась, не забывая славить Бога. Площадь Святого Марка... плащи из желтого, голубого, алого, золотого и черного шелка... камзолы, отделанные золотом и обшитые мехом… муфты из леопарда… маленькие женские треуголки, кокетливо сдвинутые на ухо… И, конечно, маски, в которых там можно ходить большую часть года! Если в Париже человек превращает свою лицо в маску или, чтобы скрыть свои мысли, искажает лицо в маску, то в Венеции носящий маску защищает свое лицо. Маска всюду: в салоне, канцелярии, во Дворце дожей. И уже нет ни патриция, ни шпиона, ни монахини - есть “синьор Маска”! И в игорных домах возбуждаются, как от любви: свечи, маски, игра, вечная феерия... Все помешаны на игре и на легкой, как игра, любви… почти дружбе, где, насладившись друг другом, люди с благодарностью расходятся. А в Париже даже любовники идейны! И если они расходятся, то ненавистниками; если любят, то измучают...”
- Да, кстати, что у вас на десерт? - насмешливо прервал его маркиз. - А вы так и не выпили... Ваш бокал, Бомарше!
- Клубника и “фрукты сезона”... Граф, может быть, хотя бы десерт?
Граф не ответил и Бомарше закончил:
- Я расплакался, когда наш юный корсиканец покончил с независимостью Венеции. Это неподражаемая, единственная в своем роде республика… и вот тысяча сто лет истории закончены вчерашним лейтенантом. Какой фарс! Хотя, может быть, это закономерно? Галантный век и Галантная республика вместе уплыли в Лету. Наступает скучный век денег и Венеции... как, возможно и нам… не место в этом веке.
- Вам, но не мне, - сказал маркиз. - Я -- человек будущего. Венеция... жалкая рухлядь веков! Вы никогда не были в Венеции, а там грязно, холодно, много воды, дома сырые, белье не сохнет. И когда ты, мокрый от любовного пота...
Бомарше засмеялся.
- Послушайте, Бомарше, - произнес маркиз, - вы так и не притронулись ни к еде, ни к вину.
- Я боюсь быть отравленным вами, друзья.
- Когда же вы, наконец, насытитесь, закончите болтать? - вмешался граф. - Когда мы, в конце концов, перейдем к следующей “пьесе”, как называет господин Бомарше свои подлые выдумки…
- Что ж, вы правы. Пора начинать... Итак, за ваше здоровье, друзья! - Бомарше поднял бокал и... опустил. - Впрочем, это следует сделать после... После премьеры.
Бомарше насмешливо оглядел присутствующих.
Маркиз вытер пот со лба.

ЕЩЕ ОДНА ПЬЕСА БОМАРШЕ

Первое (и последнее) представление
- Начнем! Пора! - сказал Бомарше. - Тем более, что мы вполне сможем эту пьесу разыграть. Вот уж никогда не думал увидеть ее при жизни...
- Или перед смертью, - добавил Ферзен.
- Или перед смертью, - как эхо откликнулся Бомарше.
Он задумался. Граф, не скрывая нетерпения, уставился на него.
Голова маркиза упала на грудь - он задремал.
Бомарше расхохотался:
- Как внезапно заснул наш маркиз... Эй, маркиз! Неужто опять спите?
- Да? Ну и что? Я всегда сонлив после хорошего обеда.
- И иногда -- чтобы избежать неприятных воспоминаний? Да, граф, именно после визита маркиза и родилась у меня идея этой второй пьесы. Он опять стал моим соавтором... Итак, явление первое: всё те же - Бомарше и маркиз. В июне девяносто первого года ко мне явился маркиз… впрочем, тогда его следовало называть “гражданин маркиз”. Освобожденный революцией из одного сумасшедшего дома, он, естественно, примкнул к безумным из другого: вступил в якобинскую секцию. И даже был назначен комиссаром...
- Это позже, позже!
- Он очень округлился... С ним прибыла юная красотка.
- Мари Констанс… да, красотка. И она до сих пор спит со мной. Ну и что?! - выкрикнул маркиз.
Но Бомарше как будто его не слышал.
- Продемонстрировав мне прелести красотки, он отправил ее ждать на улицу, в карету. Так что в нашей сцене она не участвовала... Стоя у окна я видел, как она прогуливалась у кареты, ловко виляя бедрами. Нетрудно было отгадать ее прошлое... Сначала я подумал, что маркиз опять явился надоедать и требовать свою рукопись...
- И безуспешно! В который раз!
- Но скандалил он только первые пять минут. Обвинения и выкрики закончились, как обычно, обильным ужином. Мой дом еще не был разрушен, так что ужин...
- Он был великолепен, признаю, - сказал маркиз.
- Во время еды маркиз сообщил мне, что мы с ним теперь, оказывается, коллеги. Ибо в театре Мольера ставилась его драма…
- Да, а другой пьесой заинтересовалась тогда “Комеди Франсэз”, - вставил маркиз.
- И он верил, что издаст роман, достойный, как он выразился, репутации “смельчака”.
- Но исчез мой главный роман, похищенный вами! Коли вы мне его вернете, он сделает меня бессмертным. Но вы не возвращаете!
Бомарше, будто не слыша, продолжал:
- После еды маркиз, как всегда, стал благодушен, необычайно приветлив и ласков. И совершенно забыл о похищенном романе. Вот тогда, граф, он и сообщил мне о подлинной цели своего прихода: оказывается, он опять навестил меня по чужой просьбе... точнее - по просьбе все того же лица. И он сказал мне...
Маркиз тотчас начал похрапывать на стуле.
- Маркиз, это скучно, в конце концов!
- Прошло восемь лет...
- Но тогда после сытного обеда он отнюдь не дремал - напротив, говорил без умолку, сыпал словами... Фигаро, текст маркиза!
Фигаро неторопливо достал из секретера ворох исписанных страниц. И столь же степенно начал читать:
- “Мой милый Бомарше, вчера я долго гулял по Парижу. Только побывавший в тюрьме оценит эту несравненную радость -- идти, куда тебе заблагорассудится. Как хорош нынче Париж! Город задыхается от свободы и революции. Вакханалия радости! Бульвар дю Тампль, бульвар Итальянцев наводнены недорогими красавицами. Вчера, охотясь на гризеток, я наблюдал постреволюционную фантасмагорию мод. Кто-то прогуливался в великолепном камзоле со шпагой и в напудренном парике, а рядом с ним - коротко стриженный, в черном фраке и в американском галстуке, или простолюдин в нищенских сабо. Все смешалось… Аббаты в воскресенье сбрасывают сутаны и в сюртуках и круглых шляпах сидят на улицах в открытых кафе. Монастыри открыты для народа, и я не преминул познакомиться с двумя красотками, которым опротивело вчерашнее заточение. Всюду ставятся спектакли и открываются клубы, газеты плодятся, как кролики. Никто теперь не работает, все выступают. Сама жизнь стала сплошным театром…. Кто-то, целуясь с девушкой, весело кричал при каждом поцелуе: “Аристократов на фонарь!” И я, честно говоря, подхватил… Я, родственник принцев крови, завсегдатай философского салона герцога Ларошфуко, орал: “Аристократов на фонарь!” Род человеческий веселится на свободе, забросив скучные занятия, как школьники в отсутствие учителя…”
- Точнее, как овцы в отсутствие пастыря. Всё вокруг потопчут, изгадят, а потом сами себя и убьют, - сказал граф.
- Но тогда никому и в голову прийти не могло, что именно так и будет, - вдруг проснулся маркиз. - Кто знал, что это были только каникулы революции, и очень скоро она начнет свою настоящую работу? Выступив на митинге, бежали в оперу-буфф, или в публичный дом, или в революционный клуб, или в кафе "Прокоп", где сидели -- тогда безвестные -- все будущие знаменитости: Робеспьер, Дантон, Демулен... Я там впервые увидел и маленького лейтенанта с ужасными глазами и непроизносимым итальянским именем: Бу-о-на-пар-те. Он на моих глазах не мог расплатиться за обед!
- Я очень рад, что вы проснулись. Вернемся к пьесе, маркиз, - усмехнулся Бомарше. - И вы рассказали мне тогда, как, охотясь на гризеток, увидели удивительную сцену...
- Да, я увидел нашего знакомца, - сказал маркиз, - вольнолюбца герцога Орлеанского. Принц крови и символ революции ехал в карете вместе со своей любовницей мадам де Бюфон. Поэты воспевали ее маленькие ножки, а сведущие люди, которых оказалось немало, рассказывали об удивительной красоте ее зада... Описание можно найти в моей рукописи, похищенной вами.
- Не отвлекайтесь.
- Это существенно! А отвлечение - всё остальное... Короче, пока все лицезрели знаменитых любовников, на дороге возник гигантский кабриолет. Он двигался на сумасшедшей скорости и чуть было не протаранил карету с великим символом нашей революции.
Маркиз замолчал.
- Как, и это всё? Всё, что вы вспомнили? - засмеялся Бомарше.
Маркиз, растерянно улыбнувшись, закрыл глаза и вновь издал звук, обозначавший храп.
- Фигаро, текст маркиза! - усмехнулся Бомарше.
Фигаро невозмутимо продолжил чтение:
- “Но самое интересное, дорогой Бомарше, -- кто сидел на козлах вместо кучера в этом сумасшедшем кабриолете. Граф Ферзен, любовник Антуанетты!”
- Проклятье! - прошептал граф.
- “И граф Ферзен, - читал далее Фигаро, - тотчас рассыпался в тысячах извинений. Он объяснил герцогу, что собирается-де покинуть Париж и вот решил испытать на прочность купленный кабриолет, ибо наши французские кареты сделаны порой весьма легкомысленно. Но при этом он был весьма смущен. И это смущение графа Ферзена, дорогой Бомарше, естественно, заставило герцога задать самому себе несколько важных вопросов. Зачем беспечному графу, наверняка путешествующему налегке, этакий дом на колесах? Его Высочество тотчас подумал о том, что пишут сейчас все газеты: король и семья хотят бежать из Парижа. Не их ли кабриолет обожатель Антуанетты испытывал на прочность?”
Бомарше с усмешкой наблюдал за выражением лица бедного Ферзена.
- “Короче, герцог послал своего человека на улицу Клиши наблюдать за домом графа”, - читал Фигаро.
- Я чувствовал, чувствовал… - шептал граф.
- Вы мешаете рассказу, - сказал Бомарше. - Продолжай, Фигаро.
- “Наблюдатель расположился в окне дома напротив. И что же он увидел? Во дворе дома графа в тот самый огромный кабриолет грузили бесчисленные ящики! Грузили трое мужчин в платье лакеев. Здесь наблюдатель едва удержался от хохота, ибо этими “лакеями” были хорошо ему знакомые граф де Мальден, шевалье де Валори и шевалье де Мустье, гвардейцы короля! Сам граф Ферзен заботливо руководил погрузкой. Потом в таинственный экипаж оружие… В общем, герцог готов биться об заклад: Семья решила бежать, это для нее готовят карету. Хотя, зная знаменитую нерешительность короля, герцог все же немного сомневается и поэтому решил обратиться к вам...”
- “Всегда рад быть полезен Его Высочеству”.
- “Ему рассказали о вашей дружбе с шевалье де Мустье”.
- “Он -- родственник моей покойной жены”.

Маркиз тотчас проснулся и спросил язвительно:
- Покойной… какой по счету?
- Первой, если вас это так интересует.
- Первой отравленной, - сказал маркиз и вновь захрапел.
- Продолжай читать, Фигаро. Маркизу по-прежнему не хочется вспоминать.
- “Чтобы действовать наверняка, герцог просит вас все разузнать у Мустье. И не только из любви к нашей революции... Ремарка: “Здесь маркиз выложил увесистый кошелек, который Бомарше, как и в прошлый раз, не взял. Как выяснилось потом, маркиз утаил это от герцога и присвоил кошелек”.
- Мне он был нужнее, - вздохнул маркиз.
- И это оказалось к счастью, - засмеялся Бомарше, - ибо герцог решил, что наконец-то купил Бомарше и оттого поверил всему, что я сообщил ему при встрече на следующий день... Итак, явление второе. Семнадцатое июня тысяча семьсот девяносто первого года, восемь часов вечера. В Пале-Рояль -- Бомарше и герцог Орлеанский... Фигаро, читай за герцога.
- “Удалось ли вам что-нибудь выяснить, мой милый Бомарше?”
- “Ваше Высочество, граф Ферзен сказал вам правду. Он действительно покидает Париж навсегда и вывозит все свои вещи, чтобы более не возвращаться. Для этого он и приобрел такой большой экипаж. Что же касается моего родственника шевалье де Мустье и его друзей… кто-то упорно пускал ложный слух, будто они хотят устроить бегство короля и его семьи. Опасаясь ареста в наше неспокойное время, они решили бежать из Парижа: уехать вместе с графом под видом его слуг. Но теперь граф начал колебаться - брать ли их с собой. Он очень обеспокоен встречей с Вашим Высочеством. Ему кто-то передал, что вы не поверили его объяснению и решили, будто он хочет вывезти из Парижа королевскую семью. Зная вашу любовь к равенству и революции, граф испугался...” Здесь я остановился и дал принцу возможность спросить.
- “Испугался чего?”
- “Что Ваше Высочество сообщит о своих подозрениях генералу Лафайету и тогда его друзья будут схвачены в пути. Он боится подвергать их опасности”.
- “Низость! Он посмел подумать, что герцог Орлеанский - доносчик! В прежние времена его следовало убить на дуэли!”
- Как видите, граф, ход был безупречен, - сказал Бомарше. - Я знал, что теперь герцог должен будет молчать, как бы дело ни повернулось.
- И почему вы это сделали? - глухо спросил Ферзен. - Если все это, конечно, правда...
- Потому что в этом побеге захотел участвовать… и будет участвовать сам Бомарше!
- Вы? Вы лжете!
- Вам еще придется ответить и за эти слова... А чтобы вы не сомневались, с радостью сообщаю вам все тайные перипетии побега. Во-первых, его вместе с вами организовывал несчастный мсье Казот. И уже двадцать четвертого июня, то есть через неделю после моей беседы с герцогом, мой родственник Мустье, граф де Мальден и шевалье де Валори, переодетые в мундиры национальных гвардейцев, пробирались по галерее Тюильри, которая идет вдоль набережной, чтобы оттуда через потайной ход добраться до королевских апартаментов. Антуанетта ожидала их у входной двери и провела в свои покои, где ждал король. Он сказал им: “Вы являетесь свидетелями ужасного положения, в котором мы находимся. Уверенные в вашей преданности, мы выбрали вас, чтобы вы вызволили нас отсюда. Наша судьба в ваших руках”. Естественно, гвардейцы прослезились и прочее… Вы удовлетворены, граф?
- Боже мой... - только и вымолвил Ферзен.
- Вам предстоит узнать еще много интересного. Например то, что эти апартаменты с потайным ходом, благодаря которому гвардейцы смогли проникать в королевские покои… были предложены мной!
- Возможно, вы и есть дьявол, - сказал граф.
Бомарше приятно улыбнулся.
- А теперь по порядку, - сказал он. - После разговора с маркизом у меня не было сомнений, что готовится побег Семьи. И еще… Есть странное свойство у некоторых литераторов: никогда не быть на стороне победителей. Революция мне перестала нравиться на следующий день после ее победы -- библейский Хам явно торжествовал. Я увидел, что “новые” заняты делом “старых”, то есть беспощадной схваткой за власть. Добавьте сюда и некоторые угрызения совести после дела с ожерельем… Впрочем, было и еще обстоятельство, - он усмехнулся. - Я ведь любил ее. Или не ее… Это странно, но шлюха и королева постепенно соединились. Мираж...
- Как интересно, - оживился маркиз.
- Короче, я решил участвовать, хотя не сомневался, что вы никогда мне этого не разрешите. Но я предполагал, что кроме вас в заговоре должен быть еще кто-то. Узнать о нем было для меня несложно. Я просто явился к своему простодушному родственнику: “Милый Мустье, я все знаю, запираться не стоит. Вы решили спасти Семью, и граф Ферзен -- во главе заговора”. Испуг и изумление на его лице были красноречивы. Я продолжил: “Вчера я спас всех вас и этого глупца Ферзена, который едва не погубил все дело... - Далее я рассказал Мустье о встрече с герцогом. - Как видите, я хочу и могу вам помочь. Поговорите об этом… но только не с графом... мы очень не любим друг друга... а с...” Я - человек театра, так что лицо мое правдиво изобразило мучительное страдание пожилого человека, забывшего хорошо знакомое имя. И Мустье не смог не прийти мне на помощь. “Казотом”, - вырвалось у простака… Что делать, бедный шевалье был преданным, честным глупцом с невероятной силой мышц, но не ума. Щедрость природы не безгранична.
- Проклятье! - сказал граф.
- Опять банальная реплика... Итак, явление третье: Бомарше пришел к Казоту. К сожалению, и он не сможет сыграть сегодня свою роль по уважительной причине, общей для многих действующих лиц моей пьесы: отдыхает с отрубленной головой между ногами... Фигаро, текст Казота!
- “Вы должны мне сказать, Бомарше, кто выдал вам дело?”
- “Охотно: граф Аксель Ферзен... Да, дорогой Казот, все началось с его оплошности…” И далее я не без удовольствия рассказал, как догадался о побеге.
- “Ремарка: “Казот закашлялся”. - И Фигаро усердно изобразил кашель.
- Это был постоянный кашель - у Казота болели легкие. Только умоляю, друг мой Фигаро, не кашляй так старательно и произноси текст просто. Казоту в свое время было удивительное видение, поэтому он беседовал обыденно и печально, как человек, хорошо знающий, что очень скоро эта невеселая штука жизнь закончится... и для него, и для тех, о ком он так заботится.
Фигаро продолжил чтение:
- “Ремарка: “Откашлявшись, Казот сказал: “Бедный Ферзен хотел испытать карету и вот… такое несчастье… Впрочем, и графу тоже показалось, что герцог Орлеанский что-то заподозрил. Он даже решил его убить и я насилу уговорил его отказаться... Благодарю вас за участие, Бомарше”.
- “Но зачем такая огромная карета? В пути она будет привлекать внимание. Это лишние трудности и опасность”.
- “Здесь и я, и граф бессильны. Если бежит король Франции, вместе с ним бежит этикет! А по этикету с королевскими детьми обязана быть их воспитательница мадам де Турзель. С королем должна следовать его сестра. Королева, конечно же, решила везти с собой свой знаменитый несессер с притираниями, духами и румянами - величиной с дом. А еда... им ведь нельзя выходить из кареты. Король решил быть самоотвержен -- согласился есть и пить на ходу, нанося удар этикету. Но, зная аппетит Его Величества, пришлось загрузить в карету хлеб, вино, холодную телятину и баранину, и прочее, и прочее... Короче, даже эта огромная карета с трудом все вместила. Впрочем, теперь все это уже не актуально, дорогой Бомарше…”
- “А что случилось?”
- “Вы знаете характер нашего короля и представляете, с каким великим трудом Ее Величество уговорила Его Величество бежать! И вот после того, как граф все организовал, купил экипаж и так далее...
- “Неужто король отказался?”
- “Именно, мой дорогой Бомарше. Он объявил: “Я чувствую, мы не доедем даже до первого городка, ибо знаю: судьба обрекла меня на постоянство несчастья...” Бегство отменено, милый Бомарше”.
Бомарше усмехнулся.
- “Если вы хотите водить меня за нос, давайте сразу расстанемся. Хотя вы об этом пожалеете... Знаете, Бомарше -- один из самых больших авантюристов. И, что важнее - самый успешный. Я, как никто, могу вам помочь”. Вот здесь Казот задумался и очень долго ходил по комнате...
Фигаро продолжил:
- “Ремарка: “Долго кашляет”. “Ну хорошо... Но поймите, мое участие в побеге только вспомогательное, его придумал и организовал граф. Он поклялся королеве своей честью, что все будет хорошо. Однако, учитывая известные вам обстоятельства, королю неловко беседовать с графом Ферзеном… и, щадя чувства короля, все переговоры взял на себя ваш покорный слуга. Я также должен придумать, как Семье покинуть дворец незамеченной. Но, честно говоря, здесь я в большом затруднении: все газеты только и трубят о том, что король замыслил побег. Париж пугают напоминаниями о давней традиции французских королей: в дни смут бежать из столицы, чтобы вернуться с войском и покарать смутьянов. Так что меры приняты, караулы во дворце утроены... А между тем все готово: карета куплена и снаряжена. Но как?! Проклятье! Как уйти из охраняемого дворца ни я, ни они, ни граф - не можем решить... Послушайте, вы же признанный гений интриги. Придумайте что-нибудь!”
- “Например, пьесу “Побег из дворца”? Перед ней следует написать ремарку: “И Бомарше покатился со смеху”.
- “Не понимаю, что тут смешного?”
- “Реакция комедиографа: им все смешно... особенно, когда следует плакать... Вы просите меня спасти Семью теми же словами, какими восемь лет назад некто просил ее погубить... Хорошо, мсье Казот, я выведу их из дворца. Пьеса Бомарше “Хитроумное бегство коронованных и угнетенных” состоится”.
- “Но вы должны поклясться - таковы правила”.
- “И пусть покарает меня Бог, коли я вольно или невольно выдам поверенную мне тайну!”
- “Я вам верю. Я знаю вас давно, Бомарше, и люблю. Я никогда не верил ужасным слухам о вас”.
- “А если бы эти ужасные слухи были верны? Если бы вы узнали, что молодой человек отправил склочную и старую жену на тот свет? Разве вы переменили бы свое решение? Учтите, мой бедный Казот, самый бесчестный человек в Париже - это честный Бомарше. И наоборот… Излагайте обстоятельства. Только все и подробно”.
- “Ремарка: “Кашляет”... “Итак, каждый вечер во дворец является генерал Лафайет проверять королевскую чету. И личный камердинер короля - тайный шпион Лафайета - ночует в комнате короля. Рука этого прохвоста, согласно этикету, должна быть ночью привязана к руке короля. Но мы постараемся сменить камердинера”.
- “Никогда! Лафайет должен верить, что все под контролем”.
- “Дворец, как я говорил, усиленно охраняется…”
- “Ну, это не проблема - пару охранников всегда можно подкупить, особенно теперь, после революции. Я люблю повторять: жаднее богатых лишь вчерашние бедные. А как с паспортами?”
- “Очаровательная русская баронесса Корф, как и многие дамы в Париже, влюблена в графа Ферзена. Она передала ему свой паспорт и документы своих слуг. Сама баронесса уже покинула Париж, ей удалось добыть себе дубликат”.
- “Хорошо, представим, что мы их вывели из дворца. А далее?”
- “Далее все обговорено… Это единственное, что я могу вам пока сказать”.
- “Что ж, тогда до завтра. Завтра я сообщу вам, как их вывести. Но вы должны побеседовать с верными слугами из дворца. Нужен старый план Тюильри времен Людовика Четырнадцатого. Нужны апартаменты с потайным ходом, не обозначенным на плане - таких, как я знаю, немало. Наши титаны любви - оба предыдущих Людовика - оборудовали многие комнаты потайными ходами, чтобы бегать к бессчетно менявшимся любовницам. Обычно эти ходы выводят прямо на площадь Карузель…” На следующий день Казот пришел ко мне и радостно рассказал, что такие апартаменты действительно существуют, и не одни. О них рассказал столетний камердинер. После подробных расспросов я выбрал комнаты Людовика Четырнадцатого, где в последние годы своего царствования он жил с этой ханжой, госпожой Ментенон, и тщательно скрывал от нее походы к юным фрейлинам... Выбрав апартаменты, я рассказал Казоту всю придуманную мною пьесу: королева объявляет, что она в положении и ей необходимо более светлое и удобное помещение, после чего Их Величества переселяются в выбранные нами комнаты. Туда через потайной ход к ним пройдет шевалье де Мустье с товарищами. Они обсудят с королем, и главное, с королевой все детали побега. Далее - акт второй: побег из дворца. Явление первое: в день побега в десять часов вечера королева уйдет в свои комнаты будто бы укладывать детей. Она переоденет их и скажет, что начинается забавная игра в тайное путешествие. Она прекрасная актриса -- я это хорошо знаю -- и все сыграет безукоризненно. Потом через потайной ход она отправит детей из дворца вместе с одним из наших троих гвардейцев, думаю, с Мустье. Если случится непредвиденное, он способен уложить дюжину, это человек-бык. Мустье их проводит до улочки Лешель, она рядом с дворцом, маленькая, уединенная, там можно поставить небольшой фиакр с графом Ферзеном. Далее королева возвращается в салон и объявляет, что дети, слава Богу, заснули. Там она сидит с королем и с генералом Лафайетом вплоть до… “Когда они обычно удаляются спать?”
- “Без четверти одиннадцать”.
- “Итак, к одиннадцати вечера супруги расходятся по своим спальням. И королева, переодевшись в платье служанки, через потайной ход вместе с тем же Мустье снова выходит на площадь Карузель. Под покровом темноты Мустье проводит ее к экипажу на улице Лешель”.
- “А король?”
- “Вы торопитесь… Пьеса с переодеваниями продолжается: пришла очередь короля. Он отправляется ко сну, задергивает полог и дожидается, пока камердинер крепко заснет. Для этого ему лучше подмешать снотворное... Потом привязывает шнур, идущий от руки стукача-камердинера, к ножке кровати. Король у нас любит слесарничать, так что руки у него проворные. После чего Его Величество сползает за полог и через потайную дверь...”
- “Она у него как раз за пологом кровати!”
- “В этом я не сомневался -- ведь это апартаменты любвеобильнейшего “Короля-солнца”... Его Величество откроет дверцу и по лестнице, по которой столько раз спускался на встречу с любовью его предок, выйдет на ту же площадь Карузель на встречу со свободой... предварительно переодевшись в ливрею. С этой минуты он включается в мою пьесу, где госпожа де Турзель должна исполнять роль баронессы Корф, Ее Величество, обожавшая играть горничных -- кстати, прелестно играла! -- станет горничной баронессы, а король исполнит роль ее камердинера. Дофин и дочь становятся детьми мадам Корф, принцесса Елизавета - второй служанкой, Мустье и два других гвардейца должны играть роль курьеров или слуг, в зависимости от обстоятельств. Ибо большая карета, занавески которой должны быть опущены до самой границы Франции, будет объявляться то казной, которую сопровождают курьеры, то каретой с путешествующей русской баронессой, ее слугами и домочадцами...”
И, обратившись к Ферзену, Бомарше добавил:
- Так что это я, граф, распределил Семье новые роли. И весь план, который изложил вам тогда Казот и который вы утвердили - это была всего лишь пьеса, придуманная Бомарше!
- Как же он смел, не посовещавшись со мной... - начал граф.
- Я упросил его не делать этого, - сказал Бомарше. - Объяснил, что у нас с вами непростые отношения. И не стоит гневаться на мертвых… тем более пытавшихся хоть как-то преуменьшить беду от вашей глупости, граф. Кстати, неужели вы тогда поверили, что весьма неискусный сочинитель Казот смог все это придумать? Как же вы не догадались, что сей хитроумный план и все эти переодевания напоминают пьесу, которую не под силу сочинить добрейшему Казоту? Здесь, граф, единственный в мире почерк - почерк Бомарше!
Он наслаждался яростью графа.
- Я ненавижу вас! Мы будем драться - и немедленно!
- Ни за что! Вдруг вы действительно меня убьете, и лучшая пьеса Бомарше не будет доиграна до конца? А ведь вас, граф, ждет удивительный финал. - Бомарше перешел на шепот: - Впрочем, мне кажется, что вы о нем давно знаете. И потому боитесь моего рассказа... Неблагородно, граф!
Ферзен замолчал. Он сидел в некоем оцепенении. А Бомарше продолжил:
- Мы встретились с Казотом через неделю и он сообщил мне, как начали действовать мои персонажи… Фигаро, текст мсье Казота!
- “Вы гений, мой друг Бомарше. Все идет как по маслу! Ее Величество переехала в новые апартаменты, и через потайной ход к ней уже приходили шевалье де Мустье и два других гвардейца. Они принесли костюм для короля. Его Величество очень ворчал, примеряя ливрею камердинера”.
- “Когда намечен побег?”
- “Все произойдет между одиннадцатью часами и полуночью…” “Ремарка: “Долго кашляет. Бомарше рассмеялся”.
- “Не беспокойтесь, дорогой Казот, о числе я вас не спрошу. Теперь -- окончательный план. Сначала один из ваших гвардейцев...
- “Граф де Мальден”.
- “Думаю, лучше мой родственник Мустье, ибо здесь понадобится сила... Он проберется в апартаменты королевы, где ему будет вручен ее тяжелейший несессер, отвезет его в особняк графа Ферзена и погрузит в главный экипаж, который последует к заставе Сен-Мартен. В нем шевалье де Валори будет ждать прибытия королевской семьи, а Мустье и Мальден в небольшом фиакре поедут ко дворцу и остановятся на улочке Лешель. После чего оба гвардейца поднимаются в апартаменты Семьи, чтобы сопровождать всех по очереди к фиакру… Да, кстати, кто будет править лошадьми в фиакре?”
- “Нанятый кучер”.
- “Какая чепуха! Зачем лишний свидетель? На козлах должен сидеть сам граф Ферзен, переодетый кучером”.
Бомарше обратился к Ферзену:
- Так что я, граф, дал сыграть вам эту роль. Хотя, как вы увидите далее, я предназначал для вас роль куда почетнее... Аплодисменты! Конец первого акта! -- Бомарше галантно раскланялся перед невидимой публикой.
И продолжил играть свою пьесу:
- “Итак, дорогой Казот, граф Ферзен отвезет их к заставе Сен-Мартен, где будут ждать Валори и большой экипаж, груженный всем необходимым”. Здесь он прервал мою речь… Фигаро, текст Казота.
- “И здесь, на заставе, граф должен покинуть их”.
- “Покинуть? Почему?”
- “Дальше все сравнительно безопасно. По всей дороге уже расставлены отряды, которые будут их встречать и сопровождать. Экипаж будет ехать с опущенными занавесками, а солдаты должны считать, что сопровождают казну с жалованьем - обычно она и перевозится в таких огромных каретах. Отряды будут двигаться метров на двести впереди и позади, а рядом с каретой будут скакать наши три гвардейца в одежде государственных курьеров. Вот и все, что я могу вам пока сказать... о дальнейшем”.
- “Вы сказали достаточно... “Отряды будут встречать и сопровождать”, “солдаты должны считать” -- я уверен, что вы излагаете мне слова графа Ферзена. Но вы не хуже меня понимаете, дорогой Казот, что “будут” и “должны” - весьма опасные слова в дни революции. Дисциплина давно закончилась, и революционные солдаты радостно не слушаются офицеров-аристократов. К тому же, разные скорости... карета старой власти, уверяю вас, будет двигаться медленно. А еще жара - все будут много пить и потребуется часто останавливаться, чтобы путешественники могли справить естественные надобности. Но что самое ужасное - с Семьей в карете будет ехать тысячелетний этикет: все эти несессеры, еда на серебре, госпожа де Турзель и прочие его плоды… А революция - дама весьма быстрая и подвижная. Граф Ферзен - иностранец, он не до конца понимает, что сейчас у нас происходит. Но вы-то понимаете: слишком много винтиков, которые должны дружно сработать в нынешнем хаосе. А это нереально!”
- “Что вы предлагаете?”
- “Нужен один человек, который будет рядом с Семьей на протяжении всего пути. Он должен быть и храбр, и расторопен, и достаточно сообразителен, и предан, и готов рисковать жизнью, пытаясь справиться со всеми неожиданностями, которые, уверяю вас, будут постоянно возникать в пути. Это может быть только граф Ферзен! Зачем же ему покидать их после того, как они пересядут в большую карету, когда все только начнется? Какая глупость!”
- “Он должен их покинуть. Он не может быть рядом с королевой в долгой дороге... и вы отлично знаете, почему. Мы должны щадить чувства короля. Ее Величество это тоже хорошо понимает”.
- Здесь ремарка, - сказал Бомарше. - “Бомарше надолго задумался. Наконец, он сказал: “Хорошо, тогда у меня есть другая кандидатура”.
- “Так быстро?”
- “Я предполагал ваш ответ, Казот. Вы правы: честь дороже жизни, и король Франции не может быть смешным. Но чтобы ему не стать персонажем кровавой трагедии... короче, есть некий артиллерийский лейтенант, корсиканец, его полк стоит в Валансе. Он совершенно нищ, живет вместе с младшим братом, которому пытается дать образование, так что сам не всегда ест. Его рекомендовал мне в свое время для одной опасной истории с продажей оружия другой корсиканец -- мой друг Саличетти, депутат Конвента. И операцию эту лейтенант провел блестяще... Я хочу, чтобы вы его повидали. Я за него ручаюсь”.
- “Но если его полк стоит в Валансе...”
- “Я вызвал его. Он прибудет завтра в город и будет ждать вас рано утром”.
- “Во сколько?”
- “В четыре”.
- “Не понял...”
- “Я тоже вначале не понимал. Оказалось, он спит по три часа в сутки, так что день у него начинается в это время. С четырех утра он читает, пишет, а уже в семь у него начинаются артиллерийские стрельбы на полигоне. Он их не пропускает -- считает, что наступает век пушек…”
- “Я готов с ним встретиться. Но надеюсь...”
- “Конечно, знать он ничего не будет, пока вы не решите окончательно. Только не обращайте внимания на его рост. Он щуплый, но при этом необычайной силы. Саличетти рассказывал, что в военном училище он беспощадно лупил самых сильных сверстников, которые издевались над его смешным корсиканским акцентом”.
Бомарше помолчал и обратился к графу:
- Вы по-прежнему хотите меня прикончить? Или -- узнать все до конца?
- Продолжайте, - сказал Ферзен.
И Бомарше продолжил:
- На рассвете Казот подъехал к моему дому. Было четыре пятнадцать, и лейтенант уже ждал его ровно пятнадцать минут. Я в полудреме слушал, как они разговаривали. Явление четвертое: Казот и лейтенант... Фигаро, текст за обоих!
Фигаро начал монотонно читать:
- “Вы что же, вправду никогда не спите, лейтенант?
Ремарка: лейтенант только пожал плечами и сказал:
- Вы не находите, что жизнь слишком коротка, чтобы ее просыпать? Три часа на сон - это три часа, выброшенных из жизни. Поверьте, и это - мотовство...
Ремарка: Казот заметил книгу в руках лейтенанта.
- Что вы читаете?
- Кодекс Юстиниана. Я не читаю -- учу наизусть.
- Зачем?
- Это мне пригодится.
- Вы хотите... издавать законы?
- Скорее, управлять теми, кто будет их издавать.
Ремарка: добрый Казот был несколько растерян. Но, помолчав, спросил:
- Как вы относитесь к королю?
- Я не могу его понять.
- А именно?
- Как он мог разрешить увезти себя в Париж? Как он мог покориться толпе черни, пришедшей в Версаль?
- Но что он мог поделать?
- Поставить две пушки у ограды и одну напротив центрального балкона. Три выстрела, уверяю, рассеяли бы эту сволочь!
- Но это были женщины! Они пришли просить хлеба!
- Пушки не занимаются определением пола. Пушки стреляют.
- Людовик - добрый король. Он не мог...
- Когда я слышу: “Добрый король”, я говорю: “Какое неудачное в стране правление”. Но скоро настоящая власть вернется во Францию.
- Вы думаете?
- Уверен. Люди уже устали от свободы. Свобода предполагает личную ответственность. Вы плохо спите, вы говорите себе: “Так ли я живу и почему кто-то живет лучше и преуспел больше?” Совесть, страдание и, главное, ощущение собственной неполноценности... эти итоги свободы пробуждаются и мучают. То ли дело, когда король или диктатор отнимает у граждан проклятую свободу и вместе с ней самое тяжкое - бремя выбора, решений. Он выбирает за них. Они имеют право сказать себе: “Мы хотели, но не можем. Мы не состоялись, и не потому, что бездарны, а потому, что правитель мешал нам”. К ним возвращается состояние детства, совесть имеет право замолчать, они безгрешны. Только истинный диктатор возвращает людям это чувство. И я уверен, что люди, прогнав короля, уже скучают по его власти -- власти Отца нации.
- Значит, вы думаете, что король вернется?
- Король - никогда, ибо с ним могут вернуться аристократы. И хотя народу не нужна свобода, но равенство ему необходимо. Люди ненавидят привилегии соседа… Нет, король не вернется, но вернется Власть! Новый хозяин страны даст всем равные права. И в том числе равенство общего подчинения ему - Отцу нации.
Ремарка: комната была тускло освещена. Казот долго молчал, сидя в рассветном сумраке. Наконец, сказал:
- Это ужасно, но вы правы. Однако дело, ради которого я пригласил вас, требует службы королю.
- Я говорил вам о велениях истории. Но практики могут изменять ее ход, во всяком случае, на время.
- Дело обещает быть очень опасным…
- Но именно за это вы хорошо заплатите -- так я понял из слов гражданина Ронака. Что же касается опасности... Вы можете зарыться на сто футов в землю, но если пуля предназначена вам, она вас и там найдет… Думаю, я сказал достаточно, чтобы вы могли понять, соответствую ли я рекомендациям, которые дали те, кто видел меня в деле. Позвольте откланяться. Я прошу сообщить ваше решение не позже чем послезавтра.
- Надеюсь, не в пять утра?
- Если решение будет положительным, то лучше в четыре, чтобы не терять драгоценного времени. Мсье Ронак знает как и где меня найти”.
Тут заговорил Бомарше:
-- После его ухода Казот прошел ко мне в комнату и сказал… Фигаро, продолжай читать текст Казота!
-- “Он ушел, даже не попрощавшись... А кто такой мсье Ронак?”
-- “Так я называю себя, когда пускаюсь в сомнительные предприятия. Я предпочитаю, чтобы он знал меня под этим именем… Что вы о нем скажете?”
-- “Страшный молодой человек. Когда он взглянул на меня... это был взгляд, от которого я почему-то задрожал”.
-- “Это - тот человек”.
-- “Несомненно. Но вам придется убедить в этом королеву. Она теперь занимается всем. Это поразительно: она, которая жила только для развлечений и без зевоты не могла слушать о политике, принимает министров, ведет тайную переписку со всеми дворами и готовит побег. Король в прострации, нынче наш король она. Вы должны с ней поговорить. Сейчас это, кстати, несложно: так как газеты не перестают трубить о бегстве короля, королева придумала, как успокоить публику -- Ее Величество и сестра Его Величества принцесса Елизавета вечерами гуляют в Булонском лесу. Завтра они будут там между шестью и семью вечера. Как зовут вашего лейтенанта, граф?”
“Какое-то корсиканское имя, которое невозможно запомнить…”
“Вы не хотите мне сказать?”
“Да, пока вы не решитесь -- так мы с ним условились. Он, конечно же, не хочет стать известным в неизвестной ему истории. Я обещал…”
И вот тогда наступила одна из кульминаций пьесы. Явление пятое: в Булонском лесу в шесть вечера -- Бомарше, королева и принцесса Елизавета. Антуанетта так изменилась! Вчерашняя взбалмошная девочка, “королева рококо”, стала прекрасной печальной женщиной... Фигаро, передай мадемуазель текст королевы!
Мадемуазель де О., несколько опьяневшая, нетвердым голосом начала читать текст королевы:
- “Здравствуйте, Бомарше. Я рада, что вы с нами”.
- “Ваше величество, я ваш верный слуга”.
- “Надеюсь, я не подведу вас и сыграю свою новую роль не хуже, чем в Трианоне”.
- “Я в этом уверен. Но, Ваше Величество, мы должны думать и об успехе всей пьесы. А здесь многое будет зависеть и от партнера”.
- “Поверьте, мой партнер достоин вашей пьесы”.
- “Я уверен в этом. Но сможет ли он быть с вами на протяжении всего действия?”
- “Увы, нет”.
- Вы торопитесь, - обратился Бомарше к мадемуазель де О., - а здесь ремарка.
Мадемуазель прочла ремарку:
- “Она прелестно вздохнула: “Увы, нет”.
- “А у меня, Ваше Величество, есть великолепный протеже на роль… конечно, не партнера, но заботливого и умелого слуги. Мсье Казот имел возможность его увидеть и сможет подтвердить. Я прошу вас обсудить это с мсье Казотом, избегая отвергнутого судьбой партнера. Ибо по опыту могу сказать: актеры не терпят умелых соперников на сцене. А мой протеже создан самой судьбой для опасных ролей”.
- “Ах, Бомарше, я не знаю, чем все это закончится, но знаю, что ни о чем не буду жалеть. Нельзя покорно сносить унижения”.
- “Так как насчет моего протеже, Ваше Величество?”
- “Мсье Казот вам передаст… Я переписываюсь с ним ежедневно”.
- И Казот вскоре передал мне ответ королевы: “Нет”... Что ж вы молчите, граф? - обратился Бомарше к Ферзену. - Это ведь был привет от вас... который столько раз губил ее своими советами, который и сейчас лжет, будто не знал о моем участии. Знал и жалко ревновал! Этот безумец ревновал ее к людям, цветам, даже срубленным деревьям... Да, я любил ее, а вы погубили!.. Пистолеты в вашем распоряжении. Я закончил.
Граф сказал, как-то сразу охрипнув:
- Вы... вы ничтожный...
- Простолюдин, - улыбнулся Бомарше.
- Вы посмели охотиться за нею. Она рассказывала, как на репетиции вы смотрели на нее…
- Даже это рассказывала? Да, мой друг, я люблю дам - молодых и не очень, красавиц… и не очень. Всех, кто репетировал в моих пьесах. - Бомарше засмеялся. - Впрочем, и в чужих тоже... Но это вы погубили ее! Как мы с вами теперь хорошо знаем, мой корсиканец не умел проигрывать. Он спас бы и ее, и Семью.
Граф Ферзен поднялся.
- Как, вы нас покидаете, граф? Не убив меня?
- Достаточно того, что вы убили меня. Будьте прокляты!
- Однако, каков финал! За это непременно следует выпить!
- Наконец-то! - воскликнул маркиз.
Граф остановился в дверях и с волнением следил за Бомарше.
Бомарше поднял бокал и оглядел присутствующих:
- Может быть, кто-нибудь скажет тост?
Но все молчали.
- Ну что ж, тогда скажу я: за финал!
И он медленно выпил вино.
- Браво! - прошептал маркиз.
А Ферзен, не прощаясь, вышел. Точнее, выбежал из комнаты.
- И граф торопливо покинул нас, - засмеялся Бомарше. - А теперь, - обратился он к мадемуазель де О., - за ним! Фигаро посадит тебя в карету и объяснит, как найти логово несчастного графа. Вперед, мадемуазель! Граф хорошо заплатит. Ему надо забыться... в объятиях королевы. И если он ударит тебя -- не отставай. Он сдастся... или сегодня же покончит с собой. - Бомарше засмеялся. - Нет, сдастся, бьюсь об заклад!
- А если прогонит? - Мадемуазель, торопясь, допивала оставшееся на столе вино.
- Если прогонит, то Бомарше - плохой писатель. Но это не так. Прощай!
- А разве мы не увидимся? - мадемуазель обращалась сразу к маркизу и Бомарше.
- Уверен -- нет. Он заберет тебя с собой. Прощай, шлюха! И будь счастлива, королева.
Мадемуазель расхохоталась и выбежала из комнаты.
Фигаро степенно уложил листы в красную папку и направился к выходу.
- Возвращайся скорее, Фигаро. Я хочу успеть с тобой попрощаться. - Бомарше обнял молчаливого слугу.
Фигаро кивнул и молча вышел вслед за мадемуазель.
- Послушайте! - вскричал маркиз. - Кто дал вам право распоряжаться мадемуазель? Эта наша общая собственность…
- Иначе он и вправду покончит с собой. Я не хочу, чтобы его жизнь была на моей совести - особенно сегодня. Дадим ему утешение... Бедный граф, -усмехнулся Бомарше, - он так и умрет, ничего не поняв. Ведь он, как и вы, не знает, на что способна интрига в настоящей пьесе.
- Ну не мучьте, я страшно любопытен. Что вы могли еще придумать? Какой еще блестящий и оттого банальный ход? - Маркиз исследовал пустые бутылки на столе. - Проклятье, шлюха выпила все вино!
- Вы хотите узнать всю пьесу? - Бомарше положил рукопись в секретер и демонстративно повернул ключ в замке.
- И заодно попросить немного вина.
- Вино будет по возвращении Фигаро. Что же касается пьесы... вас ждет много приятных и неожиданных сюрпризов... Пьеса продолжалась. Явление шестое: дом Бомарше после побега. В полночь король и Семья благополучно бежали из Парижа. Бомарше спит. В четыре утра его будят -- оказывается, юный лейтенант пришел за ответом. В суете приготовлений к побегу я о нем совсем забыл... Спросонья я велел Фигаро сказать, что все изменилось, что его услуги не нужны, и дать ему денег... немного. И выгнать негодяя, нарушившего хрупкий сон старого писателя! Но он не ушел… От этого маленького человечка исходит какая-то странная энергия. И Фигаро -- думаю, к собственному изумлению -- привел его ко мне. Он сел перед кроватью и вместо приветствия начал читать слова Фигаро из пьесы: “После того, как за мной опустился подъемный мост тюремного замка, я хотел только одного: чтобы люди, которые так легко подписывают эти грозные бумаги, сами попали сюда однажды”. После чего он спросил: “Неужели вы передумали, гражданин Ронак?”
“Именно так”, - сказал я ему.
“Но если они вернутся к власти, Фигаро конец - вашему Фигаро. Сейчас они в беде и оттого милы. Люди в беде всегда милы... Но когда вернутся с армией -- будут беспощадны”.
“Молодой человек! “Я все видел, всем занимался, все испытал” - это все тот же мой Фигаро из пьесы. И теперь я уверен: несправедливость не зависит от строя, это свойство рода человеческого. И монархисты, и революционеры, когда они во власти, одинаково гадки. Чего вы хотите еще, лейтенант?”
- Браво! - сказал маркиз. - Наконец-то слышу хоть и банальное, но верное...
- “Я хочу, мосье Ронак, - сказал этот молодой дьявол, - только одного: чтобы вы подтвердили, правильно ли я догадался. Птички решили покинуть клетку?”
“Послушайте, но вы же поклялись служить этому делу… Вы с самого начала лгали?”
“Нет. И вы это знаете. Получив деньги, я выполняю соглашение. Всегда. Но, к счастью, мне отказали, и я свободен. Я не хотел бы отдать им то, что должно по справедливости принадлежать Фигаро... То есть мне”.
Я промолчал. Он же весело расхохотался.
“Спасибо. Не возразив, вы подтвердили мою догадку. Итак, они бегут. Когда это должно случиться?”
“Позвольте мне выпить кофе, друг мой, прежде чем я вам отвечу...”
Я выпил кофе, не торопясь оделся, написал несколько деловых писем. На часах был уже шестой час. Семья была в пути почти пять часов и их наверняка уже встретили верные гвардейцы. Пьеса фактически закончилась, интрига умирала… Пять часов преимущества дал я старой власти в моей пьесе. Почему бы не дать призрачный шанс их недругу Фигаро? В конце концов он прав. Мы должны любить своих героев, даже если в будущем они убьют нас. Тем более, что это вновь оживит интригу…
И я позвал его и сказал, засмеявшись: “Птичка уже улетела”.
“Проклятье! Я так и подумал: в полночь, тотчас после ухода генерала Лафайета!”
“Ну и что же вы собираетесь делать? Донести?”
“Кому? Этим глупцам? Тем более, что наступает утро, через каких-нибудь полчаса они и сами хватятся...”
“Значит, поздно, лейтенант”.
Однако он остался совершенно спокоен и сказал: “Неумная фраза. Ответ, достойный Фигаро, может быть только один: “Ничто не поздно, пока у тебя есть лошадь и шпага”... Прощайте”.
И он не торопясь ушел. Повторю: не торопясь…
Но как только дверь захлопнулась, я услышал дробь каблуков: он буквально скатился по лестнице.
И пьеса продолжилась. Вы не знаете ее подробностей, но знаете финал!
- Ужасно, - сказал маркиз. - Но вы же любили ее!
- Я ее желал… Но, в отличие от вас, я не могу погрузить весь мир в пещеру между ног. Удачная пьеса забавной любви… особенно, когда она управляет историей... А какие персонажи сыграли в ней свои роли! Клянусь, этот лейтенант был убежден, что спасает трон для себя. Он уже тогда знал, что родился стать цезарем... Однако, время - пора ко сну. Прощайте, маркиз. Какой чудный обед приготовил мой Фигаро! И главное -- какое отличное вино! Не так ли?
- Тут вы правы, совершенно правы, - с плохо скрытой усмешкой ответил маркиз, - вино отличное.
- Не позже, чем через полчаса вы поймете, что ваша реплика была неудачна... Как прекрасно вставать и слышать: “С добрым утром, Бомарше!” Прекрасней этого только не вставать… Да, вот еще: я долго думал над вашим сочинением, которое нашел тогда на площади.
- Так вы его все-таки взяли! Взяли! - закричал маркиз.
- Конечно. Взял, потому что меня поразила длина свитка. Он буквально летал по площади, изгибаясь, как змея, и я смог поймать его, только наступив сапогом.
- Прочли?! - маркиз задыхался.
- Ничего отвратительнее не читал. И я сжег вашу рукопись почти с ужасом.
- Вы лжете!
Бомарше помолчал, потом сказал:
- Так что вы зря мечтаете порыться в моих бумагах.
- Вы... негодяй!
- Я уже говорил графу: это банальная, плохая реплика. Реплика-сорняк... И потом, уже после того, как я сжег свиток, я продолжал думать над прочитанным. И все пытался понять, кем же вы были, несчастный человек? А вы были предтечей -- предтечей дьявола. Сами того не понимая, вы протрубили миру о его приходе и грядущем торжестве. Об этом -- все ваши жестокости, извращения и ужасы. И дьявол пришел… с именем Революции. И, думаю, вы правы, он еще прославит вас... А Бомарше? Он сделал то, что мог: сжег ваш свиток... Прощайте, грядущий Хам, о котором все столько твердили. Я иду спать.
- Прощайте, - с угрозой сказал маркиз.
В комнату вошел Фигаро.
- Шлюха пристроена?
Фигаро молча кивнул.
- Рад, что я не ошибся... Я отправляюсь спать, мой друг. Постели мне сегодня в маленькой комнате, - сказал Бомарше и обратился к маркизу: - Вы можете еще посидеть и выпить вина - Фигаро принесет. Тем более, что у вас здесь есть дела... Вы ведь не верите, что я сжег вашу рукопись?
- Не понял…
- В том-то и дело, простодушный маркиз. Вы тоже не поняли пьесу... Позволь мне проститься и с тобой, мой Фигаро. Поцелуй меня.
Фигаро подошел к Бомарше. И поцеловал его.
- Браво! Вы уверены, маркиз, что это был банальный поцелуй Иуды. Но Бомарше всегда оригинален. - Бомарше улыбнулся Фигаро. - Ты старательно играл в моей пьесе. Я хочу, чтобы ты вернулся туда, откуда я тебя когда-то взял. Возвращайся в театр! Жизнь, конечно, тоже театр, но слишком грустный и банальный. В пьесах она интересней... И запомни, - Бомарше подмигнул, - пьеса должна кончаться или гениально, или хотя бы неожиданно. Итак, идет моя последняя реплика: “И Бомарше исчез за пыльным занавесом. Навсегда”.
Засмеявшись, он поднял вишневую занавесь и исчез в маленькой комнате. И стена за ним закрылась.
- Что он здесь нес? - маркиз грубо обратился к Фигаро.
- Не знаю. У него привычка говорить непонятно.
- Ты нас обманул?
- Нет. Все как договорились -- вино убьет его. Через полчаса его не будет.
- Ключ от секретера, - повелительно сказал маркиз.
- Вы торопитесь, сударь.
- Это мое дело. Добрый граф дал тебе, прохвост, целое состояние...
- Ключ у хозяина. Потерпите полчаса, сударь.
Но нетерпеливый маркиз не слушал. Он уже приготовился воевать с секретером и рванул крышку, которая... легко открылась. К его изумлению, секретер был не заперт. И почти пуст - там лежала только толстая рукопись в вишневой папке.
Маркиз торопливо открыл ее. Сначала шел ворох неразборчиво исписанных листочков, озаглавленных: “Пьеса”. А под ними лежали два десятка листов, аккуратно переписанных тем же почерком и озаглавленных:


БЕГСТВО В ВАРЕНН,

точно записанное господином Бомарше по показаниям участников - шевалье де Мустье и герцога Шуазеля
Более в секретере ничего не было.
Маркиз начал читать:
“Прежде чем записать все это, я, Пьер Огюстен де Бомарше, долго беседовал с милым Мустье, а так же с его другом герцогом Шуазелем. И обстоятельства, услышанные от них, излагаю в нижеследующем документе”.

«Все прошло, как по маслу. Пьеса Бомарше «Побег из дворца» оказалась совершенна.
В десять часов вечера королева оставила гостиную, чтобы «уложить детей». На самом же деле, впустив через потайную дверь шевалье де Мустье, она быстро одела дофина и дочь и препоручила их его заботам, после чего вернулась в салон. В это время, как обычно, во дворец приехал генерал Лафайет - проверять Семью. Он беседовал с королем о делах в Париже.
Мустье вывел детей через потайной ход прямо на площадь Карузель. Под покровом ночи он отвел детей в фиакр, спрятанный на улице Лешель. Дети тотчас уснули. Граф Ферзен, переодетый кучером, сидел на козлах и сторожил их.
Мустье вернулся во дворец за королевой. Она все еще беседовала в салоне с Лафайетом и королем. Около одиннадцати она объявила, что уходит спать. Вскоре после ухода королевы попрощался и генерал, пожелав королю доброй ночи.
Вернувшись в свою комнату, королева быстро переоделась в то самое сиреневое платье Розины, которое ей сшила мадам Бертен для «Цирюльника». Надев шляпу с полями и дорожный черный плащ, она вместе с Мустье прошла по потайному ходу на площадь Карузель и... едва не попала под вылетевшую из ворот дворца карету Лафайета, за которой скакал эскорт национальной гвардии! Королева не потеряла самообладания, только прошептала Мустье: «Идите вперед один, если эти негодяи нас заметят, все пропало». И отступила в тень портика дворца...
Некоторое время королева стояла, сдерживая сердцебиение. Потом она объяснила Мустье свой ужас: ей показалось, будто Лафайет ее увидел, даже встретился с ней глазами. «Я видела... видела его изумленный взгляд».
Но карета благополучно проехала, и королева возблагодарила Бога, что Лафайет ее не узнал!
(Хотя, думаю, узнал… Может быть, благородный генерал хотел, чтобы они бежали из Парижа? Может быть, он понимал, что уже бессилен защитить их от революционной черни?)
Когда Лафайет проехал, Мустье благополучно отвел королеву к фиакру. Он тоже был взволнован и даже не смог сразу найти дорогу.
Потом он вернулся за королем и вскоре привел его в фиакр. Увидев короля, Антуанетта расхохоталась и сказала: «Ваше Величество, вы зря не участвовали в наших спектаклях». Действительно: в широкополой шляпе, в парике неуклюжий и толстый король выглядел совершеннейшим дворецким. Затем из дворца вывели принцессу Елизавету и воспитательницу детей мадам де Турзель.
Теперь все они тесно сидели в маленьком фиакре. Занавески опустили, было душно. Дети по-прежнему спали.
Граф Ферзен хлестнул лошадей. Фиакр беспрепятственно доехал до заставы Сен-Мартен.
В темноте пустой улицы высился огромный дорожный экипаж. На козлах сидел шевалье де Валори.
Ферзен подогнал фиакр впритык к экипажу, и Семья перебрались туда, не ступая на землю. Наконец-то все разместились с удобствами.
Граф рванул за удила лошадей, запряженных в фиакр, так, что тот опрокинулся. Перевернутый, будто из-за несчастного случая, фиакр бросили на дороге. Мустье и Мальден вскочили на освободившихся лошадей. Ферзен сел на козлы дорожной кареты.

Шел первый час ночи, когда экипаж, сопровождаемый всадниками, оставил заставу Сен-Мартен.
Мустье и Мальден скакали рядом с экипажем. Оба были теперь одеты в платье правительственных курьеров - желтого цвета камзолы, лосины, круглые шляпы. Они должны были объявлять, что в карете везут казну - деньги для армии, стоявшей у границы. Третий гвардеец, шевалье де Валори, в таком же обличье курьера был отправлен далеко вперед, чтобы заблаговременно готовить сменных лошадей.
Граф Ферзен не переставал нахлестывать лошадей огромным хлыстом. Экипаж весело несся в кромешной тьме безлунной ночи.
Так Семья доехала до Бонди.
Как только застава в Бонди осталась позади, состоялось прощание графа Ферзена с королевской четой. На козлы сел Мальден. При первой же смене лошадей решено было нанять настоящего кучера.
Король вышел из кареты, и граф низко поклонился ему. Тучный монарх неловко обнял стройного шведа и сказал, что никогда не забудет того, что граф для них сделал. Король был растроган...
Королева из кареты не вышла. Но занавеска поднялась, и они «обменялись взглядами, и какими взглядами!» — так сказал Мустье. Троим сейчас было не до ревности и не до пересудов. На кону были жизнь и смерть...
До Шалона скакавший рядом Мустье слышал непрерывный смех и веселый голос Антуанетты за занавеской кареты.
«Я представляю лицо Лафайета! - Она заливалась смехом. - Почему вы такой мрачный, сир? Если они и хватились нас, то только что... мы выиграли целую ночь», - приставала она к молчаливому королю.
А тот монотонно повторял: «Мадам, я неудачник в жизни и по-прежнему сомневаюсь, что путешествие удастся».
«Ваше Величество хочет обвинить меня заранее?»
«Я благодарен вам, мадам. Мы обязаны были сделать это. Бегством из собственного дворца мы объясним народу, что его король несвободен и должен бежать из своей столицы, как из неволи».
Но он волновался и потому пил много воды и постоянно ходил оправляться. Мустье слезал с коня и заслонял его. Впоследствии шевалье поведал, как Его Величество, поправляя брюки, сказал: «Если нас постигнет неудача, всякое дальнейшее сопротивление насилию этих безумных уже бесполезно. Общественное мнение нельзя будет убедить даже воззванием к народу, которое я оставил на камине в своем кабинете».
К Шалону подъехали без приключений.

Так что повторюсь с удовольствием: пьеса, придуманная Бомарше, была безукоризненна.

В Шалоне начинало действовать «сочинение» графа Ферзена. И оно быстро показало свою бездарность.
После Шалона за безопасность кареты должен был отвечать маркиз Буайе — единственный генерал, который согласился отдать своих солдат в распоряжение короля. Его корпус стоял на границе с Люксембургом, у Стенея. Недалеко от этого города Семья предполагала пересечь границу.

Видимо, герцог Орлеанский продолжал что-то подозревать (или до него дошли какие-то слухи). Накануне побега Семьи к Буайе прискакал Лозен. Вчерашний воздыхатель Антуанетты, а ныне сторонник и друг герцога Орлеанского был теперь генералом Революции. После долгого разговора о том, как герцог любит своего монарха и как их поссорили завистливые придворные, Лозен заговорил о грозной ситуации для короля в Париже. «Им нужно срочно бежать», - сказал Лозен и вопросительно взглянул на Буайе.
Буайе только усмехнулся, пожал плечами и сказал, что не понимает, к чему клонит Лозен.
Так что герцог Орлеанский опять ничего не узнал...

Как условились граф Ферзен и Буайе, на всем пути следования экипаж должны были поджидать отряды, высланные генералом. Первый эскадрон гусар должен был ожидать карету у въезда в Шалон, другой отряд — в Пон-де-Соммевеле, пятьдесят драгун — в Сен-Менеуле, отряд графа де Дама — в Клермоне и наконец еще один гусарский эскадрон поджидал Семью в Варенне. Любой из этих отрядов мог легко освободить карету, если ее задержат. Гусарами в Варенне, последнем городе на пути к границе, командовал сын генерала Буайе. Он и должен был доставить карету к своему отцу, после чего сам Буайе во главе немецкого полка (на французских солдат полагаться было опасно) должен был эскортировать Семью до границы.
Этот немецкий полк в несколько сотен всадников стоял в Стенее. Он мог за несколько часов достигнуть любой точки на пути следования кареты и отбить короля, если бы с Семьей приключилось что-то неладное. План этот неоднократно обсуждался графом Ферзеном и маркизом Буайе, который под предлогом инспектирования границы тщательно осмотрел весь маршрут.
Все было проверено, но как и предполагал я, Бомарше, они были дурными сочинителями, ибо не учли, что их пьесу обязательно будет править Революция.

Невезение, которого так ждал король, началось в Шалоне.
Никакого эскадрона гусар, который должен был встречать их у заставы, Мустье не увидел. Но он решил не расстраивать короля и ни слова не сказал ему об этом.
В Шалоне наняли опытного кучера со свежими лошадьми. Но когда карета покидала город, все четыре лошади загадочно пали. Будто пораженные ударом молнии, они лежали на земле, смотрели покорными глазами и бока их судорожно вздрагивали - они хрипели…
Мустье схватил кучера за горло: «Почему ты взял таких лошадей?»
Но тот, задыхаясь, уверял: «Эти были самые лучшие. Сам не понимаю! Может, что-то в овес подсыпали...»
Лошадей пришлось бросить подыхать на дороге. Хорошо, что с каретой ничего не случилось… Царственные путники сидели испуганные за занавесками и молчали.
Долго искали новых лошадей. К счастью, Мустье наконец нашел их, и эта удача вселила великое оживление в короля. Он сказал, что «его звезда впервые благоволит ему», ибо он загадал: если они благополучно проедут Шалон, то оставшаяся часть пути не доставит никаких трудностей. Королева расхохоталась и посоветовала всегда слушаться ее.

Карета покинула город. Был рассвет, и домики на окраине утопали в сонной тишине и цветах. Лошади бежали бойко. Король пришел в самое беззаботное, веселое расположение духа и первый раз заговорил о еде.
«Он даже не заметил, что в Шалоне нас никто не встретил», - рассказывал потом Мустье.

Семья приступила к трапезе. Король ел с большим аппетитом. Ее Величество подозвала Мальдена к окну кареты, предложила ему и Мустье поесть. Она пошутила насчет их смешной формы, сказала, что на ближайшем маскараде, который непременно устроит ее брат в Вене, «надеется видеть их в тех же костюмах». Еще она сказала, что, без сомнения, сейчас, когда они беседуют, «Лафайету весьма не по себе». И расхохоталась.
Она была очень весела.
Два раза, покуда меняли лошадей, король выходил оправиться. Мадам де Турзель искреннее страдала, видя как рушится этикет. Король шутил, что согласно этикету прикрывать его должно не шевалье, а графу. Так что на этот раз его загораживал от любопытных взглядов граф де Мальден. Королева и дети «сделали свои дела» в маленьком леске на холме. Мальден помог всем спуститься и снова сесть в карету.

Но необъяснимое продолжалось. По прибытии в Пон-де-Соммевель они опять не нашли встречающих гусар.
В этот момент мимо проезжал какой-то щуплый, похожий на девочку, лейтенантик. Он был весь в пыли и дорожной грязи. И лошадь его уже с трудом шла - видно, бешеная была скачка.
Он остановился у кареты и спросил, где можно сменить лошадь.
Мустье объяснил, что «они сами тут проездом, везут казну и мало что знают».
Лейтенант хлестнул несчастную лошадь, и Мустье только успел крикнуть ему вслед: «Если встретите отряд гусар, ожидающий нас, передайте: пусть немедля скачут сюда!»
Лейтенант кивнул и продолжил свой путь.
«Наверное, они дожидаются в следующем городе, так как увидели, что тут нет никакой для нас опасности», - весело сказала королева.
Король, свято веривший в дисциплину и в то, что все распоряжения Буайе должны быть точно исполнены, предложил поискать гусар.
Гусар искали, но безуспешно.
Мустье и Мальден, уже начавшие догадываться, что происходит, уговорили Семью продолжить путь...

В Сен-Менеуле все повторилось: и здесь не было драгун. Король уже открыто негодовал, и Мустье отправился на поиски. Зная солдатские нравы, он ожидал найти драгун в трактире.
Около трактира, откуда слышались пьяные голоса, к нему торопливо подошел человек в разорванном мундире. Мустье с изумлением узнал в нем командира драгун графа д’Андуина. Торопливо проходя мимо и не глядя на Мустье, граф просвистел шепотом: «Немедленно уезжайте, если задержитесь - все пропало. Торопитесь!»
Только на обратном пути шевалье узнал подробности: отряд из Сен-Менеула был разоружен и арестован национальными гвардейцами совсем незадолго до их приезда. Драгуны д’Андуина не только отдали оружие без сопротивления, но радостно орали: «Да здравствует нация!» Командир пытался усовестить их, говорил, что они «оставляют без охраны казну, которая должна скоро прибыть». Однако в ответ звучали выкрики: «Толстопузую казну и дырку австрийской шлюхи, куда не лазил только ленивый, охранять не хотим! По этой семейке фонарь давно плачет!»
Откуда-то они уже все знали…
Все закончилось потасовкой: на графе разорвали мундир, его с трудом отбили от своих же драгун национальные гвардейцы. Потом драгуны отправились в трактир, а д’Андуин, сообразив, что скорее всего их и будут искать там, решил быть поблизости...

Во время короткого разговора Мустье и графа д’Андуина, случилось, как выяснится потом, необратимое.
Король, услышав шепот графа, приоткрыл занавеску. Мустье дал знак немедля ее закрыть. Но было поздно. На площади перед трактиром стояли двое молодых людей и внимательно рассматривали прибывшую карету. Один из них был сыном городского почтмейстера, звали его Друэ и в прошлом он служил в полку принца Конде. Другого молодчика звали Гийом.
«Надо бы проверить документы у хозяев такой большой кареты», - предложил Друэ.
Услышав эти слова, Мустье молча вынул из сумки подорожную и паспорта.
«Значит, этот толстяк - дворецкий? - усмехаясь, сказал Друэ, возвращая документы. - Сдается мне, что этот дворецкий, который прячется за занавеской... очень похож на свое изображение на пятидесятиливровой купюре».
Мустье почел за лучшее не понять иронии. Он подал знак, и карета тронулась. Не сменив лошадей, они отправились далее - в Клермон.
Газеты потом писали, что Друэ узнал короля по изображению на пятидесятиливровой ассигнации, а королеву он видел однажды, когда служил в Париже. Но Мустье уверен, что это ложь — просто кто-то предупреждал их всех.
Кто-то, скакавший впереди...

Когда карета выехала из городка, король поднял занавеску и засыпал бедного Мустье раздраженными вопросами: «Что происходит? Где, наконец, солдаты, которые должны быть по всей дороге? Почему нас никто не встречает?»
Но Мустье решил ничего не объяснять королю. Он сказал только, что дорога свободна и это главное, а солдаты, видимо, ждут их в Клермоне.

Но в Клермоне случилось то же, что и в Сен-Менеуле - их опять никто не встретил.
Отчаявшийся Мустье направил карету к трактиру, где история повторилась: из окон слышались пьяные крики солдат, а у дверей расхаживал граф де Дама.
Граф торопливо подошел к дверце кареты и заговорил шепотом с королем, сидевшим за опущенной занавеской: «Ваше Величество, я — это все, что осталось от моего отряда. Остальные сейчас пьянствуют с национальными гвардейцами. Быстрее уезжайте, Ваше Величество!» И он торопливо удалился.
И тут у кареты вдруг вновь возник тот самый маленький лейтенант. Он представился каким-то невообразимым корсиканским именем и спросил: «Не нужно ли помочь охранять важных господ, едущих в такой богатой карете в столь позднее время?»
Мустье поблагодарил и ответил: «Мы справимся сами».
«Боюсь, уже нет, - в голосе лейтенанта сквозила усмешка. - Давайте, гражданин, я разбужу вам в помощь отряд национальной гвардии».
Мустье сказал, что его господа «не столь важные персоны и не привыкли путешествовать с таким эскортом».
На что лейтенант все с той же нехорошей усмешкой заявил, что его предложение вызвано «исключительно опасностью, которой могут подвергнуться путешествующие, проезжая ночью лесом».
Но Мустье, чувствуя непонятную робость перед этим наглым недоростком, повторил, что защититься от бандитов они сумеют сами. И торопливо крикнул кучеру: «Трогай!»
Лейтенант только расхохотался им вслед.

Кучер, пока шли все эти переговоры, зашел пообедать в трактир и вернулся оттуда в весьма странном настроении. Прежде очень веселый, теперь он угрюмо молчал, не отвечал на шутки Мустье и вяло погонял лошадей.
Мустье скакал рядом с каретой и слышал разговор Их Величеств.
«Все, как в книге Иова: «То, чего я страшился, случилось со мной», - сказал король.
А она продолжала веселиться: «Ну что тут такого, Ваше Величество?! Бог мой, ну не встретили… какая в этом трагедия? Ну встретят нас дальше». - И заливалась притворным смехом.

К половине одиннадцатого карета прибыла в Варенн, проделав не меньше шестидесяти лье.
Была темная ночь. Полнейшая тишина, царившая в городке, казалось, говорила, что жители погружены в глубокий и безмятежный сон.
Карета стояла у въезда в город. Путешественники прождали почти сорок минут, но никто не появился. Дорога была темна и пуста — никаких признаков эскадрона гусар, который должен был их встречать. Не приехал и сын маркиза Буайе.
Его Величество повторял в ярости: «Где сменные лошади? Где гусары? Где этот проклятый Буайе?»
Мустье понуро молчал. Молчала и королева. Дети дремали. Мадам де Турзель и принцесса Елизавета за всю дорогу не проронили ни слова.
По требованию короля решено было ждать отряд и свежих лошадей.
Мустье и Мальден прогуливались около экипажа. Прошло еще четверть часа, но никто не появлялся.

Мустье потом рассказывал мне: «После вспышки ярости король погрузился в глубокую задумчивость, королева же, наоборот, стала отдавать приказания. Ее Величество велела узнать, где самая большая гостиница. Как мы выяснили, постучавшись в чей-то дом, гостиница эта называлась «Великий монарх». И тут королева вспомнила, что Ферзен упоминал о ней. Может быть, там их ждет сын маркиза Буайе? Гостиница оказалась на другой стороне реки. Но когда мы подъехали к мосту, он оказался перекрыт бревнами и опрокинутыми телегами, так что переехать на другой берег не было никакой возможности».
Перекрытый мост красноречиво подтвердил Мустье то, что он подозревал ранее: и здесь их кто-то опередил.
Мустье решил, что лучше продолжить путь с уставшими лошадьми, чем оставаться в этом опасном городе. Но кучер вдруг отказался ехать - сказал, что не знает дороги. Не помогли даже пятьдесят луидоров, которые шевалье ему посулил.
И тогда Мустье решил зайти в дом, напротив которого стояла их карета. В непроглядной ночи это было единственное жилище, где горел свет.
Мустье постучал. Отворил некто в домашнем халате и спросил сердито: «Что угодно?»
«Мост почему-то перекрыт. Не соблаговолит ли мсье указать другую дорогу в сторону границы?»
В это время открывший дверь увидел карету. Лицо его тотчас изменилось и он торопливо прошептал: «Я хорошо знаю эту дорогу. Но я пропал, если ее узнают люди в карете».
Мустье сделал вид, что не понял последней фразы, и сказал: «Русская дама в карете очень устала, а мсье кажется слишком благородным, чтобы не поторопиться угодить даме».
«Здесь все уже прекрасно знают, кто эта дама», - последовал мрачный ответ.
Мустье настаивал: «Моя госпожа приказала мне уговорить вас. Не будет ли мсье столь любезен подойти к ней и побеседовать?»
Тот, не осмелившись ослушаться, пошел к карете в одних чулках, без башмаков (как он сказал: «Чтобы не производить шума»).
Он подошел к дверце и, поговорив несколько минут с королевой, объяснил Мустье, как выехать на дорогу к границе, минуя мост, и как по пути найти францисканский монастырь, где по его предположению находился отряд гусар, «который, видимо, должен встречать вашу даму».
Самое постыдное, что этот трус оказался драгунским майором, кавалером ордена Святого Людовика, неким господином Префонтеном.

Король велел править к монастырю и отыскать там гусар. «Иначе мы погибнем во тьме с издыхающими от усталости лошадьми». Но они не проехали и двухсот шагов, как карету остановила толпа национальных гвардейцев, внезапно запрудившая улицу.
Гвардейцы дружно направили ружья на кучера, который тотчас остановил карету, торопливо слез с облучка и смешался с толпой. После чего ружья были нацелены уже на дверцу кареты. Раздались крики: «Выходите или будем стрелять!»
Мустье, соскочив с коня, выбил ружье у одного из гвардейцев. Мальден бросил под колеса другого солдата, отобрав у него оружие. А Мустье уже приставил шпагу к горлу самого шумного (это был тот самый Друэ, сын почтмейстера) и крикнул в толпу: «Я проткну ему горло раньше, чем кто-нибудь выстрелит... Прочь от кареты!» Вся свора тотчас отпрянула.
И вдруг из-за занавесок послышался голос королевы: «Не надо сопротивляться».
В ответ Мустье прошептал: «Ваше Величество, позвольте мне атаковать эту компанию трусов. Клянусь, я один рассею их всех».
Но она, видимо, побоялась рисковать детьми.
«Нет и тысячу раз нет», - сказала королева. А король молчал.

Только потом из газет Мустье узнал, что все сделал этот Друэ, прискакавший из Сен-Менеула вместе с каким-то молоденьким офицером. Офицер велел перекрыть мост телегами и бревнами, отрезав карету от Буайе-младшего. И пока Семья, теряя время, ждала гусар, сын почтмейстера бегал по домам и будил национальных гвардейцев.

Между тем солдаты, окружавшие карету, расступились, и вперед вышли прокурор коммуны Варенна мсье Сос и командир местной национальной гвардии. В свете факелов оба смотрелись весьма живописно. Сос был в сюртуке, надетом на голое тело, и в домашних туфлях — его только что разбудили. Командир, напротив, был в мундире и весь обвешан оружием: на боку шпага, в руке пистолет, в другой - ружье.
Прокурор Сос приказал Мустье немедленно убрать шпагу от горла Друэ и, повернувшись к карете, вежливо попросил «господ путешествующих приподнять занавески и показать паспорта».
Занавески откинулись, и рука госпожи де Турзель передала паспорта. В окно был отчетливо виден нос Бурбонов, торчащий из-под надвинутой шляпы короля.
«Паспорта в порядке», - сказал Сос.
Послышался угрожающий ропот толпы. И тогда Сос продолжил: «Но из Парижа нам приказали не только проверять паспорта, но и производить записи в особых книгах обо всех проезжающих в сторону границы. Поэтому я вынужден просить господ, находящихся в карете, пройти в мой дом. Там вы отдохнете, а утром мы сможем сделать соответствующие записи в соответствующих книгах».
Мустье спросил шепотом, подойдя к окну кареты: «Что делать?» Хотя ему уже было ясно: сопротивление бесполезно, усталые лошади не выдержат погони.
«Мы подчиняемся правилам», - послышался негромкий и спокойный голос короля.
Он открыл дверцу кареты и вышел первым.
«А вот и Его Величество, - загоготали в толпе, - и не узнать без орденов!»
Будто не слыша, он подал руку королеве. И та легко, грациозно выпрыгнула из кареты.
«А это никак его австриячка!», - захохотали в толпе.
Но королева повернула голову и посмотрела так, как умела только она. Кровь цезарей… И они вмиг замолчали. Мустье помог сонным детям выбраться из кареты и подал руку мадам де Турзель и принцессе.

Всех расположили в скверной комнате на первом этаже.
Король сел в глубине комнаты, королева и мадам Елизавета по обе стороны. Напротив на скамье устроились дети. Для того, чтобы в любой момент защитить их, Мустье счел себя вправе сесть между детьми - прямо перед Его Величеством.
Вдруг в соседней комнате затопали, загалдели. Это пришла охрана - крестьяне с вилами. Они встали у дверей.
Мустье попросил позволения Его Величества прогнать нахалов, но король сказал: «Сидите спокойно, не следует их замечать».
В это время какой-то наглец сунул голову в комнату и обратился к Мустье: «Правду говорят, что это наш король?»
На что Мустье ответил: «Если вы так считаете, то должны быть у его ног. А если это действительно иностранец, то по какому праву вы смеете нас задерживать?»
Людей в соседней комнате становилось все больше — нестерпимый запах пота и громкие, насмешливые голоса.
Тут Его Величество, видимо, решил, что маскарад унижает достоинство потомка Людовика Святого. Он поднялся, вышел на середину комнаты и заговорил величественным тоном, который должен был устыдить самого отпетого мерзавца: «Да, я ваш король. Я устал от оскорблений, которым долгое время подвергался в своей столице, и решил удалиться из Парижа в провинцию. Я уверен, что там снова обрету любовь народа к своему Государю».
Казалось, и Сос, и даже командир национальной гвардии были тронуты этой речью. Во всяком случае, так показалось королю. И Его Величество продолжал: «Французы ошибаются, если думают, что преданность монарху угасла в их сердцах. Чтобы доказать им это, я возьму с собой вас, солдаты национальной гвардии. Вы проводите своего короля до границы».
Но Сос и командир гвардейцев молчали.
Обманутый этим молчанием, король повелительно обратился к Сосу: «Приказываю вам немедля собрать отряд и велеть запрягать лошадей в мою карету!»
На это Сос ответил печально: «Нет, сир. Мы не имеем права тронуться с места, пока не приедут люди из Парижа».
«Но я так хочу, я вам, наконец, приказываю!» - сказал Его Величество.
И тогда оба, и Сос, и командир национальной гвардии... расхохотались. Король резко повернулся к ним спиной и сел.
Взбешенный Мустье выхватил шпагу: «Вы посмели оскорбить своего короля. Защищайтесь, негодяи!» Но двери распахнулись, и в комнату ворвались крестьяне с вилами.
Король приказал: «Шпаги в ножны, господа».
«И мы вынуждены были повиноваться под гогот черни, - рассказывал мне Мустье. - Сжав зубы, мы молча отступили, не опуская шпаг. И тогда принцесса Елизавета шепнула мне: «Не суетитесь. Нас непременно освободят. Ничего не предпринимайте. Ждите отряд. Они придут».

И они пришли... Сначала появился тот самый взбунтовавшийся отряд драгун графа де Дама. Они подошли к дому Соса.
Не зная, что драгуны изменили, король и королева торопливо бросились к окнам. Но напрасно король стоял у окна. Напрасно королева брала на руки дофина, а мадам Елизавета - свою августейшую племянницу. Трогательное зрелище не производило на драгун никакого впечатления, ибо уже ничто не могло призвать их ни к подчинению, ни к уважению. По требованию столпившихся национальных гвардейцев подвыпившие драгуны только радостно орали: «Да здравствует нация!»
Гвардейцы пропустили в дом одного из командиров драгун, шевалье Делона, и тот спросил короля, каковы будут его приказания.
«Это можно спрашивать только в насмешку, - отвечал король. - Я не могу больше отдавать приказов, меня здесь не слушают. Выполняйте свой долг...»
Эти слова, смысл которых был так ясен, Делон предпочел не понять. Он не сделал никаких усилий образумить свой отряд. Он попросту сбежал, оставив пьяных драгун — хохочущих, тыкающих пальцами в окно, где еще недавно стоял их король.

Вскоре начал бить колокол. Подходили все новые отряды национальной гвардии. В свете факелов толпилась уже добрая пара сотен гвардейцев.
Где-то раздался взрыв. Потом Мустье узнал, что все тот же молоденький офицерик приказал взорвать мост. Видимо, он догадался о том, что со стороны границы может подойти подмога.
Теперь город был окончательно отрезан.

Прошел час. Детей уложили спать. Взрослые не спали - ждали. Верили, что сын маркиза Буайе, находившийся где-то в городе, наверняка оценил ситуацию и, видимо, уже мчится во весь опор, чтобы вернуться в Варенн с отцом и войском.
И действительно, часа через два вдруг раздался топот копыт.
И опять королева бросилась к окну и радостно крикнула: «Они! Пришли!»
Отряд гусар спешивался у дома.
Дверь распахнулась...
Нет, это был не Буайе. Это были герцог Шуазель, барон Гогела и граф де Дама.
Двое крестьян, охранявших комнату, попытались им помешать, но герцог только положил руку на шпагу, и они торопливо отскочили от дверей.
Шуазель оглядел комнату.
Он потом рассказал мне: «На кровати спал дофин, около него сидела мадам де Турзель, горестно положив голову на руки. У окна стояли мадам Елизавета и дочь королевы. В глубине комнаты сидели два королевских гвардейца: Мустье и Мальден. Король сидел у стола. На деревянном грубом столе находились хлеб и вино. Над королем на стене висел... его парадный портрет!»
Король встал и радостно пошел к ним. Королева последовала за мужем.
«Где молодой Буайе?» - нетерпеливо спросила королева.
«Он ждал вас с лошадьми в гостинице «Великий монарх».
«Я говорила, сир!» - воскликнула королева.
«Услышав о вашем аресте, он, скорее всего, поскакал к отцу за помощью. Во всяком случае, въехав в Варенн, я отправил в гостиницу своего человека, приказал найти молодого Буайе, а если не найдет - самому мчаться к его отцу за подкреплением».
«Кто-то стрелял из пушек? - спросил король с надеждой. - Почему?»
«Это взорвали мост, ведущий к границе».
«Что же делать?» - спросил король в отчаянии.
«Спасать вас, сир! - сказали Шуазель с бароном Гогела буквально в один голос. - На реке есть брод. Мы переправимся верхом. У нас сорок гусар, семеро спешатся и передадут вам лошадей. Ваше Величество сядет на одну из них, держа в руках дофина. Барон не раз бывал с вами на охоте, мы знаем, что вы прекрасный наездник, равно как Ее Величество и ваша дочь. Я не знаю, как ездят верхом принцесса Елизавета и госпожа де Турзель… В крайнем случае, они останутся, и мы вывезем их позже, когда в город войдет маркиз со своим полком. Но сейчас гусары готовы окружить вас, сир, и принять на себя удары тех, кто попытается вас остановить. Мы же с Мустье, Мальденом, графом де Дама и семью солдатами, которые отдадут вам своих лошадей, прикроем ваш отъезд. И умрем, если понадобится!»
Ее Величество взглядом одобрила эти слова. Король же в задумчивости смотрел в окно. Наконец он сказал: «Там их, наверное, несколько сотен?»
«Человек шестьсот, не больше, но подходят все новые, колокол гудит… Дорога каждая минута!».
«Гарантируйте ли вы, что в этой схватке не будут убиты члены моей семьи?»
«Если это произойдет, я убью себя на ваших глазах!» - воскликнул Шуазель.
«Мы готовы, готовы!» - говорили глаза королевы. Было видно, как она мучилась необходимостью молчать, когда говорит король.
«Рассудим здраво, - неторопливо продолжал король, - у вас мало лошадей и совсем немного людей. Если бы я был один, клянусь, я последовал бы вашему совету. Но со мной семья и дамы. Скоро час ночи, нас захватили в одиннадцать тридцать. Молодой Буайе должен уже полтора часа скакать к отцу. Так?»
«Так».
«Маркиз с со своими войсками намеревался выйти нам навстречу и ждать нас в Дюне. Отсюда до Дюна не больше восьми лье. Это два с половиной часа быстрой скачки. Следовательно, маркиз придет к нам на помощь к четырем утра и мы в полной безопасности уедем отсюда».

«Когда я вышел на улицу, - рассказывал потом Шуазель, - я понял, что мое предложение уже бесполезно. Город был запружен людьми, не было даже шанса пробиться. Шел второй час ночи, и тысяч пять крестьян с вилами и национальных гвардейцев с ружьями горланили песни и слонялись по улицам, как на празднике. Колокол бил не умолкая, будто отпевал несчастную семью. Я вернулся в дом. Невозможно описать тревогу и надежду, с которой мы ждали рассвета. Дети спали на кровати мсье Соса, а король и королева сидели, вслушиваясь в звуки набата. Как они ждали топота лошадей!»

Часы пробили три, потом четыре... Войска генерала Буайе уже должны были войти в город. Но никого не было. Между тем наступал рассвет.
В ожидании солдат решено было укрепить комнаты. Шуазель велел Мустье закрыть все окна. Они понимали, что при появлении Буайе гвардейцы и крестьяне первым делом постараются захватить Семью и, угрожая их убийством, остановят наступающих.
«План был таков, - рассказывал мне Шуазель. - При первых звуках выстрелов мы выгоняем охрану из второй комнаты. Чтобы добраться до Семьи, надо было подняться наверх. Мы решили встать на лестнице один за другим: я, барон Гогела, граф де Дама, Мустье и Мальден. Им пришлось бы убить всех нас, что потребовало бы времени — достаточного, чтобы солдаты маркиза Буайе взяли дом».
Но часы уже пробили пять, а Буайе не было. И с последним ударом часов вошли незнакомые люди. Это были посланцы из Парижа. Они привезли декрет Национального собрания.
Оба были в помятой одежде — скакали всю ночь. Они заговорили, перебивая друг друга: «Сир! В Париже волнения... люди готовы перебить друг друга… Интересы государства... Вот декрет Национального собрания... Вам надлежит вернуться...»
Король прочел документ и сказал: «Во Франции больше нет короля».
Он положил декрет на кровать, где спали дети, но королева в ярости смахнула его на пол. И, поднявшись, сказала, обращаясь к посланцам: «Я не хочу, чтобы эта бумага осквернила сон моих детей...»
Толпа в комнате грозно зароптала. Мустье торопливо поднял декрет и положил его на стол.
Король попросил переговорить с приехавшими. Он сказал им, что Семье нужно время, чтобы, не торопясь, собраться.
Ему обещали. Но кто-то на улице уже разъяснял толпе, что король ждет солдат, которые должны освободить его. И вскоре чернь угрожающе кричала за окном: «Толстяка в Париж! За ноги втащить его в карету! И шлюху тоже!»
Уже тысяч десять пришло в город.
«Я никогда не видел такой ярости», - прошептал Шуазелю пришедший с посланцами Сос.
И в восемь часов, окончательно поняв, что Буайе не придет, Его Величество, усталый и беспомощный, уступил толпе.
Под звуки непрекращающегося набата Шуазель предложил руку Ее Величеству, а граф де Дама - мадам Елизавете.
Шуазель рассказал: «Садясь в карету, королева очень тихо спросила: «Вы думаете, мсье Ферзен в безопасности?» «Не сомневаюсь в этом». И тогда она попросила: «Не бросайте, ради Бога...» Я ждал, что она скажет «нас». Но она сказала - «его»…
Когда Шуазель закрыл дверцы кареты, он вспомнил как шотландцы выдавали англичанам обреченного на смерть короля Карла Первого.

Маркиз с полком пришел только к девяти часам.
Оказалось, его сын с печальными известиями приехал почему-то лишь в пятом часу утра. Да и неповоротливый немецкий полк собирался слишком долго. Немцы не горели желанием рисковать жизнями ради французского короля.
У самого города полк Буайе встретили звуки набата, разрушенный мост и несколько тысяч национальных гвардейцев на том берегу. И известие о том, что Семья уже час с лишним находится на пути в Париж!
Полк спешился у реки, не смея форсировать брод. Маркиз плакал.
Его сын так и не смог объяснить, почему он добирался целых шесть с лишним часов. Впрочем, по слухам он впоследствии поведал своей любовнице мадам де Стани то, что не посмел рассказать отцу. Его провел какой-то лейтенант, почти мальчишка. Он нагнал Буайе-сына и скакавшего с ним посланца Шуазеля виконта д*Обрио и долго морочил обоим голову, будто Шуазель с гусарами уже освободил короля. Он даже уговорил их вернуться назад — помогать гусарам. И только доехав до города, они поняли, как их провели...»
На этом рукопись обрывалась.

Далее в папке находилось послание, также написанное почерком Бомарше:
«Моему знакомцу маркизу де С. я оставляю незакрытым свой секретер.
Дорогой мой простодушный маркиз! Я сказал правду: все Ваши рукописи сожжены. Советую именно так поступить и с другими Вашими творениями перед смертью. Чем больше Вы сожжете, тем меньше дров будет заготовлено в аду под Вашим котлом — пожалейте труд чертей.
Это о яде духовном. Что же касается другого яда, который Вы приготовили для меня, тут Ваша совесть может быть чиста. Мой Фигаро сообщил мне с самого начала: его подкупают, чтобы он отравил Бомарше. Все по очереди предлагали ему деньги: Вы (очень мало), граф и незнакомый вам некто Фуше (очень много). Я велел Фигаро взять деньги у всех - на то он и Фигаро. И он взял деньги у всех вас, чтобы отравить меня… по моей же собственной просьбе! Я все видел, все испытал, а нынче меня мучает смертельная болезнь. Согласитесь, долго умирать, страдать — совсем не в стиле Бомарше. «Дальше - тишина» - вот, что я выбираю. Я принял яд, подобно Сократу. Для такого легкомысленного человека - почетное повторение… Надеюсь, Вы согласитесь, что это эффектная концовка интриги, достойная истинного драматурга.
Итак, за окном уже утро. Финал пьесы сыгран.
Уходя, я прощаюсь с Вами и желаю приятного дня.
С добрым утром, маркиз де С.»

Закончив читать, маркиз в бешенстве взглянул на Фигаро.
Слуга Бомарше улыбался.
- Что это значит? И при чем здесь какой-то мсье Фуше?
Фигаро по-прежнему молчал и улыбался.
И тогда маркиз увидел странную приписку в самом конце страницы: «И с добрым утром, гражданин Фуше».

В тишине ночи было слышно, как в большом доме в разных комнатах били часы. Полночь…
Отложив рукопись, Шатобриан спросил:
- Вы все это сочинили?
- Разве? - Маркиз задумался. - Нет, пожалуй, - он судорожно сжимал виски. - Скорее всего, взял в секретере. Я имел право забрать его рукопись, ведь он когда-то забрал мою!.. Да, да, там, в секретере, я нашел эту рукопись, пьесу, как называл ее покойник... Скорее всего, так и было... Возможно, я лишь дописал то, что случилось в тот день, его последний день... Если бы не так... - Он опять задумался, тер виски и на лице его была мука. - Если бы не так, то почему я не понял тогда эту приписку покойного: «С добрым утром, гражданин Фуше»... Ведь уже вскоре на мой чердак в Версале пожаловали...
Маркиз замолчал.
- Кто пожаловал? - почему-то шепотом спросил Шатобриан.
- Важный гражданин вместе с двумя субъектами в черном. И я его тотчас вспомнил! Я видел его в якобинском клубе — Фуше по прозвищу «Лионский мясник», убивший в Лионе людей больше, чем чума. Гражданин Фуше оказался новым министром полиции. Он спросил в лоб, что я предпочитаю: обыск или добровольную выдачу бумаг Бомарше. Обыска я не боялся, я успел их хорошенько припрятать — у меня тюремный опыт…
И я ответил, что совершенно не понимаю, о чем речь.
Помню, Фуше засмеялся, точнее ухмыльнулся: «Значит, бумаги, как я понимаю, вы спрятали надежно... Но я надеюсь... хотя сейчас время глупцов, они обычно всесильны во времена перемен... но я надеюсь, что вы — человек умный. Так что буду ждать, когда вы мне отдадите их сами».
Я сразу понял - ему был нужен материал против Бонапарта. Этот человек-пчела собирал компрометирующие сведения, чтобы управлять людьми. И нес в свое подлое улье... А это мне ненавистно! - маркиз вдруг вскипел. - И я повторил... нет, я крикнул ему: «Не понимаю, о чем речь! И не приемлю!..»
Я не любил Бонапарта, потому что сразу его понял... И уже тогда написал в своем памфлете: «Республика погубила многих, залила страну кровью, однако независимые люди существовали! Но при Бонапарте, как при любом солдафоне, все исчезнет. «Я приказал, я победил, мои орлы, мои победы» - вот язык подобных людей... И кроме того, он, разумеется, ханжа, как все генералы. И будет ненавидеть нас, «смельчаков». Нация, берегись генералов!» Так я писал… Но выдать его?! Или кого-нибудь?.. Никогда! Не приемлю!
Но человек-пчела читал мои мысли. И он сказал: «Я подожду, пока вы не начнете понимать новые времена. Но учтите, долго ждать не буду...» И когда его терпение истощилось, за мной пришли. Меня обвинили в сочинении «Жюстины», как было сказано: «Самого непристойного из всех непристойных романов». Я всегда умело отрекался от авторства моей «Жюстины», и доказать им ничего не удалось. И меня отправили в самую мерзкую из тюрем - в Бисетр. В мое отсутствие обыскали мой жалкий дом, но ничего не нашли… хорошее образование получаешь в тюрьмах… Я написал покаянное письмо Фуше, и он подумал, что я наконец-то решился отдать ему бумаги Бомарше. Он пришел ко мне в камеру, но вместо бумаг получил жаркий монолог о моей невиновности. И все! В ярости он перевел меня в Шарантон. И ждал… А я из сумасшедшего дома заваливал его письмами о том, что я невиновен... Интересно, где этот мерзавец сейчас?
Потом Шатобриан удивлялся, почему он вообще отвечал этому наглецу.
- Убрался из Парижа, кажется, в Феррьер, и оттуда снабжает Париж своими остротами. Говорят, он недавно сказал своему сыну: «Учись усердно, сынок. Образование необходимо во всех странах... даже в нашей, которая не управляется вовсе». Этот человек не может жить без заговоров. Если он начинает выступать против власти - первый признак, что эта власть скоро падет.
- И вы думаете, Бонапарт вернется?
- Так думает Фуше... и это самое тревожное. На днях наш канцлер, виконт Дамбре, вызвал его для объяснений. Но он не дал виконту открыть рта и преспокойно перечислил все прегрешения королевского правительства, после чего так же преспокойно удалился.
- Ну тогда... тогда я должен спешить покинуть Францию... Мне нужны деньги для путешествия... В сумасшедшем доме я сплю с очаровательной шестнадцатилетней особой. У нее крохотная грудь, и она...
Шатобриан поторопился прервать его:
- Вы не закончили о Бомарше…
«Бомарше? Что Бомарше? Не помню... Да, вот это интересно — как он умер… На следующее утро, как писали газеты, Фигаро принес Бомарше кофе и нашел хозяина мертвым. Я читал сообщение идиотов-врачей: «Смерть наступила ночью, около трех часов. Покойный лежал на правом боку. Общий осмотр не оставил сомнений, что гражданин скончался от апоплексического удара...» От апоплексического удара! - Маркиз расхохотался. -После чего Фигаро принес мне записку, где рукой Бомарше было написано: «Вас просят присутствовать на траурных проводах гражданина Бомарше, литератора, скончавшегося в своем доме подле Сент-Антуанских ворот двадцать девятого флореаля седьмого года Республики, кои имеют быть тридцатого числа сего месяца». Он продолжал смеяться надо мной даже за гробом… - И маркиз добавил почему-то шепотом: -Впрочем, после смерти он стал очень серьезен. Уже после похорон я решил еще раз обыскать дом... в надежде найти свою рукопись... Я проник туда. И у секретера увидел его… Он сидел и слушал музыку... Никакого инструмента, никого в доме... и музыка... Он заговорил, не оборачиваясь: «Это увертюра к «Дон Жуану»... Там опасная фанфара... Торжество предвечного... Смерть - это радость… Я пишу здесь пьесу... Седьмой такт — слышите? Радость небытия... Вместо Смерти был Свет... Именно так и есть...»
Повторяю: он говорил со мной, не оборачиваясь... Я бежал из дома... Но и далее после смерти он оставался... как бы это сказать... очень деятелен... Только не смотрите на меня, как на сумасшедшего... Например, после смерти он написал графу Ферзену...
Тон безумца парализовал Поэта. Он молча слушал.
- Граф получил от покойного большое письмо, - очень тихо, почти шепотом продолжал маркиз. - И он мне тотчас сообщил об этом...
- Но графа, кажется, убили в Стокгольме несколько лет назад? - прервал его, наконец, Шатобриан.
- Да, но это потом… Граф погиб пять лет назад. И случилось это в годовщину побега королевской семьи - день в день. Но сначала убили мадемуазель де О. Я аккуратно получал от нее письма из Стокгольма и вдруг все прекратилось... Я написал графу и получил странный ответ: дескать, он «совершенно не понимает о ком речь, ибо не знает никакой мадемуазель де О.». Я ответил ему возмущенным посланием… но уже вскоре из газет узнал о его собственной гибели. В Стокгольме составили заговор против бедного графа. Когда он подъехал к Дворянскому собранию, его уже дожидалась толпа. Графа выволокли из кареты и размозжили ему голову булыжниками. Он умер прямо на мостовой... А мадемуазель так и исчезла, растворилась в ночи... Думаю, мы любили друг друга. Во всяком случае, я тоскую без нее... Она, как никто, умела...
- Перестаньте! - сказал Шатобриан.

ГРАФ АКСЕЛЬ ФЕРЗЕН. «НЕСКОЛЬКО ВАЖНЕЙШИХ ДАТ МОЕЙ ЖИЗНИ»

(Окончание)
Из комментариев профессора К. Скотта к «Запискам Ферзена»: «25 мая 1799 года граф Ферзен вернулся из Парижа в Вену. Покинув Вену 8 июня, он приехал на родину в Стокгольм. Здесь он и продолжил свои записи».

21 июня 1799 года. Я вернулся в Стокгольм при необычно теплой погоде и узнал о смерти Бомарше. Она отомщена!
Связка писем от Нее… Каждую ночь, ложась в постель, я перечитываю их и продолжаю вспоминать о важнейших событиях моей грешной жизни и окаянные летние дни 1791 года.

23 июня 1791 года я при сильной жаре вечером прибыл в Арлон и встретил на улице маркиза Буайе. Его вид говорил сам за себя. Он рассказал мне всю страшную правду. Я тут же отослал депешу моему королю Густаву о том, что побег не удался… Привожу целиком мое письмо отцу: «Все кончено. Я в отчаянии. Король арестован в Варенне, в шестнадцати лье от границы. Представьте мою боль и пожалейте меня. Эту новость мне сообщил маркиз Буайе, который также теперь находится в Арлоне - ему удалось бежать из Франции. Примите уверения в моей любви и уважении».
24 июня в 4.30 утра я оставил Арлон.
25 июня в 2 часа дня я был в Брюсселе. Погода жаркая и вечерами жара не спадала. Лишь через два дня меня согласился принять Мерсье (до революции - австрийский посол в Париже. - прим. К. Скотта). Он разговаривал со мной крайне неприветливо, и не только как с вестником несчастья, но как с его причиной. Он прямо сказал мне, что побег только ухудшил положение королевской четы, ибо ждать немедленной помощи от европейских монархов весьма опрометчиво. «Одни государи и хотели бы помочь несчастной Семье, да не могут, а другие могут, да не хотят». Он очень мрачный человек...
28 июня 1791 года. С верным курьером я получил письмо... точнее, торопливую записку от Нее: «Успокойтесь насчет нас. Мы живы. Обращаются с нами неплохо. Свяжитесь с моими родственниками и настаивайте на военном вмешательстве. Если они боятся, попробуйте уговорить их».
Ее родственники... Император Леопольд даже не принял меня.
29 июня (наконец!) я получил долгожданное письмо. Привожу его не полностью: «Я жива!.. Как я беспокоилась о Вас! Представляю, что Вы вынесли, не имея о нас новостей. Но теперь, надеюсь, небо донесло их до Вас... Не приезжайте в Париж ни под каким предлогом. Им уже известно, что это Вы вызволяли нас отсюда. Все погибнет, если Вы здесь появитесь. Они убьют Вас... С нас день и ночь не спускают глаз, но мне это безразлично. Будьте спокойны. Все обойдется. С нами не собираются обращаться жестоко. Прощайте. Я не могу больше писать...»
В Брюсселе нынче - штаб-квартира эмигрантов из Франции. Видел прежних знакомых. Граф д*Артуа и принцы на словах горят желанием драться. Но на деле о сражениях никто здесь и не думает: пьют, играют в карты и победы, в основном, одерживают в постелях да за карточным столом. Я встретил здесь прелестную Жюли Полиньяк. Столь приятно и столь больно было увидеть ее! Она глядела на меня своими единственными в мире лазоревыми глазами и старалась изобразить печаль на фарфоровом личике. Все ей дала Она - положение, свою дружбу, богатство... Но Жюли все забыла и говорила куда больше о своих делах, чем о несчастьях своей королевы. И даже посмела намекнуть... нежно пожав мою руку… О человеческая низость! Самое удивительное, я вдруг понял: она никогда не любила Ее, всегда завидовала Ей. И только потому захотела меня...
Но другая Ее подруга, принцесса де Ламбаль, собралась вернуться в Париж. Я не утаил от нее ужасы, происходящие в столице. Но она была непреклонна: «Я должна быть рядом с Нею в тяжелые дни».
P. S. (“Записано графом позже, на полях”. - прим. К. Скотта.) Когда королеву уже заключили в Тампль, толпа выволокла принцессу из дома, над ней надругались, а потом убили. Но и этого зверям показалось мало. Они отрубили ей голову и на пике принесли к Ее окну в Тампле. И голова той, которую Она так любила, с запекшейся кровью, с выбитыми зубами, с распущенными волосами, которые вымазали в дерьме, глянула на Нее. И Она потеряла сознание…
Звери! Звери! Исчадия ада!
Но это все случится потом. А тогда, в июне, я узнал, что в Париже был подписан обвинительный акт и выдан ордер на мой арест, «как главного виновника бегства королевской семьи».
14 августа в Вене император Леопольд наконец-то принял меня. Он говорил много и... не сказал ничего конкретного.
И только мой добрый король Густав призывал державы начать войну за освобождение королевской семьи, Но призыв остался без ответа. Всё то же: те, кто хотели, не могли, а те, кто могли, не хотели.
Декабрь 1791 года. Без Нее время перестало существовать. Все это время я вел переговоры и переписку со всеми иностранными дворами. И с Нею.
Она по-прежнему заклинала меня в письме: “Не приезжайте к нам!” Но… прислала мне кольцо, на котором были три лилии и надпись: “Трус, кто покинет Ее!” Как это ни печально, но, исходя из этой надписи, должно признать, что единственный храбрец во Франции - я.
Все давно покинули их...
Так я понял: Она меня ждет.
15 декабря 1791 года. В очередной раз после тщетных уговоров в Вене я вернулся в Стокгольм. Шел мокрый снег при ветре с моря. Я отправился во дворец (как он мал, жалок в сравнении с Версалем!)
Добрый король Густав предложил безумную идею: похитить Семью и вывезти морем.
Вот план Его Величества: Людовик во время охоты должен ускакать в лес, где его будут поджидать наши люди и увезут к морю. Королеву с детьми и принцессой Елизаветой должен увезти к морю я, но уже другой дорогой.
Но о какой охоте могла идти речь, если после неудачного побега их не выпускали из Тюильри?!
Помню, я все-таки вступил в переговоры с верными людьми... и к своему изумлению вскоре выяснил, что план лишь казался безумным! Выяснилось, что нынче в Париже все можно купить. Пока чернь безумствует и льет кровь, вожди уже делают состояния.
Шевалье де Мустье, замечательно проявивший себя при побеге, и на этот раз оказал мне неоценимую услугу. Он познакомился с неким Х., весьма важным человеком в Якобинском клубе. За очень большие деньги этот субъект, близкий к Дантону, взялся добиться для короля разрешения охотиться. И за еще большие деньги — провести меня во дворец.
4 февраля 1792 года я покинул Брюссель.
8 февраля в 9.30 утра я, ведомый опытным проводником, перешел границу. До столицы добрался без всяких приключений.
13 февраля в 5.30 вечера при дожде со снегом я въезжал в Париж. В трактире на улице Бак я встретился с Мустье. Он передал мне ключ от потайной двери в ее покои. Оставив своего слугу в трактире, я направился прямо в Тюильри. Не скрою, меня беспокоила мысль: а вдруг все эти предложения Х. были хитрой ловушкой, и меня попросту арестуют в ее покоях? Я не боялся смерти. Я боялся, что таким образом они скомпрометируют и погубят Ее. Эта мысль заставила меня дважды останавливаться на пути.
Но желание увидеть Ее…
И я шел дальше!
Подкупленный гвардеец, как и было обещано, ждал меня в условленном месте и провел во дворец. Потайным ходом я прошел к Ней... Она ждала меня... Я хотел сказать Ей о своих опасениях, но когда увидел Ее... (Далее зачеркнуто.) Короля не видел.
Опасения оказались напрасными! Я оставался во дворце... (Далее зачеркнуто.)
Самые счастливые... (Далее все зачеркнуто.) Сутки я был во дворце. И лишь 14 февраля в 6 часов вечера увидел короля. Когда я начал излагать план бегства, Его Величество прервал меня и сказал, что не желает даже слушать об этом . «И не только потому, что новая попытка не будет успешна — ибо таково мое вечное невезение, — но как честный человек, давший слово Национальному собранию никуда не бежать».
Ее лицо при этих словах… Ее несчастное лицо! До смерти буду помнить его, до смерти оно будет разрывать мне сердце...
В 8 часов я ушел из дворца, чтобы никогда более не увидеть Ее. Гвардеец той же дорогой вывел меня на улицу. Я решил не встречаться с Х.. , лишь уезжая, написал ему письмо, где сообщил, что «К. не нуждается в разрешении на охоту».
И теперь, по прошествии стольких лет, я не знаю, что стояло за обещанием Х. Коварство, жестокая игра, чтобы заставить Ее и короля предпринять еще одну попытку бегства и окончательно расправиться с ними? Или действительно «бешеный» якобинец готов был продать за деньги свою революцию?
19 февраля я оставил Париж. Вернулся в Брюссель при теплой дождливой погоде.
21 марта 1772 года, Брюссель. Только что узнал: 16 марта на балу стреляли в короля Густава... О безумный, безумный, развращенный дьяволом мир!
29 марта. Мой добрый король умер. Это был великий монарх. Теперь надежды нет...
3 июля я получил от Нее письмо. «Наше положение ужасно, но не беспокойтесь, я полна мужества, и что-то подсказывает, что скоро мы будем счастливы и спасены. И мы увидимся. Это единственное, что поддерживает меня. Прощайте. Но... увидимся ли когда-нибудь?»
Июль - сентябрь. Все это время я метался по Европе, тщетно уговаривая монархов вмешаться... Когда Семью отправили в Тампль, монархи заявляли: «Предпринимать ничего не следует, чтобы еще более не ухудшить положение короля». Когда казнили короля, они ничего не предпринимали, «чтобы еще более не ухудшить положение королевы».
А я все умолял нового австрийского императора Франца потребовать выдачи королевы. Но он пропел мне все ту же знакомую песню: «Я боюсь, что тогда Ее сразу же отправят на гильотину». Мне было страшно даже подумать об этом. Я только молился: «Господи, храни Ее и дай нам возможность когда-нибудь свидеться».
Прошло полтора года в пустых попытках спасти Ее. Когда казнили короля, я был уверен: они насытились кровью. И не тронут женщину... Наивный глупец!

16 октября 1793 года. 11.30. ЕЕ КАЗНИЛИ.
С тех пор я не могу думать ни о чем, кроме этого... В последние минуты Она была совсем одна. Ей не с кем было поговорить, некому было поддержать Ее, некому выразить последнюю волю...
Чудовища!
Только 21 октября я был в состоянии взяться за перо. Я написал сестре: «Моя нежная, добрая Софи, пожалей меня. Только ты можешь понять, в каком я сейчас состоянии. Той, за кого я отдал бы тысячу жизней, больше нет. Господи, чем я заслужил Твой гнев? Ее больше нет! Я не знаю, как жить, как вынести эту боль. Для меня все кончено. Я не сумел умереть рядом с Нею. Теперь я обречен влачить существование, которое станет моей вечной болью и вечным упреком. Только ты можешь чувствовать, как я страдаю. Как мне нужна твоя нежность… Плачь со мной, моя Софи. Я не в силах больше писать. Я не знаю о судьбе других членов Семьи. Господи, спаси их! И сжалься надо мной…»

11 июня 1799 года. Заканчиваю описание дня.
Я еще раз прочел Ее письма.
Полночь... не могу уснуть... Да, бумагомарака мертв, но он отравил мою совесть! Как ловко он все повернул в своем рассказе, негодяй!
Сейчас придет она… Все это время рядом со мной живет она - его подарок. Я скрываю ее в замке от посторонних глаз... И теперь каждую ночь... прочитав сначала Ее письма... я звоню в колокольчик. И тогда появляется она - «другая». Входит в комнату... я не велю ей раскрывать рта… Она раздевается, и Ее тело оказывается рядом со мной... Мираж абсолютен… Когда Софи увидела ее, она упала в обморок. Я не могу теперь жить без этой шлюхи… как она не может жить без вина...
Она идет... Кажется, опять пьяна...
15 июня. Я получил письмо от мертвого Бомарше. Он продолжает существовать в моей жизни и после смерти. Не забывает меня...
Привожу полностью его письмо:

Письмо Бомарше
«17 мая 1799 года, полдень.
Готовясь отправиться в далекий путь (кстати, утро обещает сегодня отличную погоду), я решил переслать Вам, граф, некоторые подробности из прошлого, которые Вас весьма заинтересуют.
Вскоре после казни короля я очутился за пределами Франции.
Наблюдая за бурями в Париже, за начавшейся схваткой революционных партий, в спокойной Европе почему-то решили, что революция забыла о королеве. Но я ждал. Я отлично знал, что моего Фигаро можно обвинить в чем угодно, но не в забывчивости. Я не сомневался, что они убьют ее в конце концов. Недаром Дантон, мой сосед по Латинскому кварталу — рябой, курносый, с вывернутыми ноздрями, с волосами, похожими на проволоку, — искренне заявил: “Мы будем их убивать, мы будем убивать этих священников, мы будем убивать этих аристократов… и не потому, что они виновны, а потому, что им нет места в грядущем, в светлом будущем”. Таков закон революции. Но Дантон не знал еще один ее закон, который сформулирует другой революционер… правда, слишком поздно. Поднимаясь на эшафот, где его уже поджидал папаша Сансон, жирондист Верньо выкрикнул эти слова: “Революция, как Сатурн, пожирает своих детей. Берегитесь! Боги жаждут!”… Забавно: они все жили в Латинском квартале — Дантон, Демулен, Марат. Молодежь Латинского квартала... А в одном из дворов здесь жил старик Шмидт - друг палача Сансона. Он так облегчил всем жизнь - ведь это он придумал гильотину. И они ее всласть попользовали... пока она не попросила на помост их самих… Но полно, философия — не мой конек.
А потом все было, как я предполагал — Фигаро начал суд над королевой. Газеты печатали отвратительные подробности издевательств целой нации над беззащитной вдовой. Вся мстительность Фигаро, которая сделала его кровавым глупцом, была в этом суде… Приговор был известен заранее.
Я жил тогда в Лондоне. Внесенный в список «врагов народа», я подлежал немедленному аресту во Франции, что означало встречу с гильотиной... Но я решился. Я должен был ее увидеть.
И я опять придумал... пьесу! Назовем ее вычурно: «Спектакль у эшафота». (Театр - не место для людей с хорошим вкусом.)

Я переправился в Люксембург, и уже вскоре благополучно перешел границу. По маршруту их неудачного их бегства — через Варенн, Сен-Менеул и так далее — я поехал в Париж.
В Сен-Менеуле я повидал того самого Друэ. Он стал местной знаменитостью и с удовольствием рассказывает теперь за рюмкой хорошего вина, как узнал и задержал «толстяка и его шлюху». От этих рюмок, которые щедро наливали за рассказ все приезжавшие в городок, он здорово спился.
Я угощал его в трактире, который открыли на площади, на том самом месте, где он их увидел. Он с удовольствием начал рассказывать то, что я и так хорошо знал от моего родственника Мустье. В конце его рассказа я спросил: «Кто же все-таки придумал перекрыть мост телегой?»
«Я!» - гордо ответил прохвост.
«А если подумать и вспомнить?»
«Я!»
«Вы не совсем меня поняли. Я не просил вас повторять это местоимение, столь любимое многими. Я попросил вас вспомнить... о маленьком лейтенанте».
Он даже поперхнулся.
«Ведь это он предупредил вас о том, что едет король?»
«Нет, клянусь… он и вправду подъехал, но позже... позже!»
«Послушайте, я не интересуюсь тем, что будет написано в учебниках истории, я интересуюсь истиной».
С этими словами я положил перед ним кошелек. Он придвинул его к себе, засмеялся и начал:
«Мы с дружком слонялись по площади, поджидая наших девиц. Тут и появился этот малыш. Он, видимо, выдержал бешеную скачку и с трудом держался на ногах. Он сказал: «Сейчас на площадь въедет карета...» и сказал, кто в ней будет. Он велел нам задержать их, а сам поскакал вперед... Я вначале подумал, что он бредит. Но когда появился тот роскошный экипаж... и я увидел его в окне кареты... точь-в-точь, как на ассигнации...»
И он аккуратно пересчитал монеты в кошельке.

По чужому паспорту я въехал в Париж накануне последнего заседания суда над нею.
Как изменился город… Всюду - разбитые фонари. От вольной толпы, упоенной свободой, не осталось и следа, на улицах только испуганные или свирепые лица. Одни, проходя, жались к домам или торопливо отводили взгляд, другие, напротив, впивались глазами, выискивали добычу — надеялись различить аристократа. Эти разгуливали по городу с самым наглым видом хозяев... А различить было нелегко: от прежнего многообразия одежд ничего не осталось. Все носили одинаковые унылые, серые куртки и темные платья - это и была одежда Революции.
Я боялся даже подойти к собственному дому… понимал, что не смогу не зайти. А при всеобщем доносительстве, объявленном добродетелью истинного революционера, мой визит грозил неминуемой гибелью. И не только мне, но им - моим женщинам - сестре и жене.
В городе было людно, все радостно ждали объявления приговора по делу Антуанетты. И это был редкий день, когда в Париже не казнили.
Поэтому мой старинный друг палач Сансон должен был быть дома.
И я направился прямо к нему, в предместье Пуассоньер. По дороге я встретил давнего знакомца, графа Ла Сюза, но он не узнал меня. Хотя, может быть, притворился, ибо сам боялся быть узнанным? Нет, скорее всего не узнал. Человек Театра, я знал как стать совершенно неузнаваемым. Изменить внешность, наклеить усы или бороду — это полдела, главное - внутри. Энергичный и вечно юный проказник Бомарше, провожавший глазами всех красоток, более не существовал. Был жалкий, слабый старик, медленно бредущий по улице.

Оказалось, Сансон переехал. Но я легко узнал его новый адрес.
Он жил теперь на Нев-Сен-Жан. Приехав на эту длинную улицу, я отпустил фиакр и попросил прохожего указать мне его дом. Тот с готовностью и почтительностью показал… Нет, как все изменилось! Когда в прежние времена я решил впервые навестить палача в его старом доме и вот так же осведомился у прохожего, я увидел испуг и отвращение. Я дружил с ним тогда - в пору, когда с ним никто не дружил. Мне было интересно говорить с ним, и еще: я обожал плыть против течения.
И вот теперь должность палача, когда-то самая презренная, стала самой уважаемой и влиятельной. Сам великий Давид нарисовал эскиз нового костюма палача — наподобие формы римского центуриона. Все хотели пожать руку палачу, добивались знакомства с ним. В газете я прочел слова «бешеного» революционера Эбера: «Пока у палача много работы, республика в безопасности».
Говорят, какой-то приговоренный, прежде чем положить голову на эшафот, сказал Сансону: «Гордись, они основали новое царство - твое, палач!»

Его новое жилище оказалось в начале улицы — крепкий двухэтажный дом с цветником и огородом. Служанка, маленькая старушка, похожая на мышь, пугливо озираясь, повела меня по двору. Другая старушка, жена палача Мари-Жанна, копошилась в цветнике.
Я соврал служанке, будто мы условились встретиться с ее хозяином, и попросил доложить о мсье Ронаке.
Служанка повела меня в гостиную, из которой доносились звуки музыки. Оказалось, это был день рождения покойного отца Сансона. И его четверо сыновей с женами собрались вместе.
Подойдя к гостиной, я на мгновенье остановился в дверях. Ба! Знакомые лица! В гостиной сидели братья Сансоны - палачи Реймса, Орлеана и Дижона. И их главный друг (добавлю: и благодетель!) старик Шмидт, тот самый замечательный настройщик фортепиано, который изобрел гильотину. Братья любили его и были ему благодарны. Еще бы — он механизировал (новое модное словечко) их ручной труд! Если бы не он, никогда бы не справиться им с задачами революционного времени. Эти тысячи обезглавленных... урожай революции…
Шмидт сидел за фортепиано, а рядом со скрипкой в руках стоял сам Шарль-Анри Сансон, палач Парижа, «мсье де Пари», как его называли. Они играли Глюка. Я услышал, как они блестяще завершили арию из «Орфея». Палачи и их жены зааплодировали. И Шарль-Анри объявил, что они сыграют дуэт из «Ифигении в Авлиде»... В это время ему и доложили обо мне.
Когда Сансон увидел меня сквозь открытую дверь, он меня не узнал. Но когда служанка подошла к нему и прошептала на ухо, что его хочет видеть гражданин Ронак, я увидел страх на лице палача. Он знал этот мой псевдоним...
Если уж палач боится, то жизнь воистину стала кошмаром!
Он что-то сказал служанке, и та повела меня в кабинет.

Шарль-Анри Сансон вошел. Он очень сдал - совсем старик — но руки и плечи все еще могучи. Лицо изможденное, серое… Еще бы, столько работать - приходится казнить по полсотни в день. И хотя сам голов не рубишь (спасибо гильотине!), но сколько иных забот: всех остриги, свяжи им руки, почувствуй их смертный ужас, да еще потом походи по эшафоту с отрезанной головой, которую непременно требует повидать толпа.
От двери я поймал его взгляд, привычно упавший... на мою шею. Профессия, что делать!
«Я не спрашиваю вас ни о чем, мсье Ронак, - начал он, - но если у вас есть ко мне какие-то вопросы — задавайте».
«Начну с простого. Хотя я знаю, что в вашем доме о казнях и крови никогда не говорят…»
«Эта дореволюционная традиция давно стала воспоминанием», - усмехнулся Шарль-Анри.
«Итак, для начала: что случилось с несчастным Казотом? В Англии ходили самые противоречивые слухи…»
«В конце сентября его приговорили к смерти. Дочь не смогла его спасти, хотя когда его арестовали в первый раз, она вымолила слезами прощение у судей. Но потом перехватили его переписку и выяснили что-то о побеге королевской семьи... Во всяком случае, во время суда он ничего не отрицал, молчал и улыбался.
Я отвозил его на гильотину. Всю дорогу он читал Евангелие. Я посмел спросить его, правдивы ли слухи, будто он предсказал и появление гильотины, и свою собственную казнь.
«И не только свою, - ответил он, - но всех тех, кто сегодня отправил меня в это путешествие. И его тоже». - Не поднимая головы от Евангелия, он ткнул пальцем вверх.
Я поднял голову и, клянусь, задрожал. Там в окне стоял Неподкупный. Мы проезжали по улице Сент-Оноре, мимо дома Робеспьера».

Когда я объяснил Сансону, зачем приехал в Париж, он в ужасе замахал руками.
«Ну почему же? - настойчиво сказал я. - Вы будете готовить ее к смерти. А меня назовете вашим помощником».
«Вы объявлены врагом народа. Вы вне закона. Вам по улицам ходить опасно, а вы хотите...»
«Хочу».
«Вы понимаете, что если вас узнают, вас казнят…»
«А с чего бы им меня узнать? Уж если вы меня не узнали… Вы не раз шутили, как я похож на вашего брата, «мсье Дижона». У него милая бородка - я наклею такую же… Превратим шутку в правду, только и всего. Вы скажете, что сын ваш заболел и у вас новый помощник, «мсье Дижон».
«Все это хорошо в пьесе Бомарше. Но жизнь, мсье, не похожа на пьесу».
«Я думаю иначе... Впрочем, если меня узнают, на эшафот пойду не только я…»
«Только наша старая дружба заставляет меня терпеть ваши странные, глупые предложения… - Он помолчал и добавил: - …и не выдать вас немедля».
«Да, именно старая дружба заставляет вас это делать. Ибо если меня арестуют, мне придется поведать многие истории, которые легкомысленно рассказывал когда-то мой старый друг палач Сансон. Тогда я был одним из немногих, не брезговавших знакомством с этим умным и порядочным человеком. К примеру, он рассказывал о своей нежной связи с графиней Дюбарри... правда, до того, как она стала «подстилкой тирана» и «кровопийцей, ограбившей народ Франции»… кажется, так ее называют все добрые революционеры? Так что этого, как я слышал, по нынешним временам совершенно достаточно, чтобы вы поднялись на хорошо знакомый вам помост. Разумеется, уже не рубить чужие головы, а оставить там свою… Я надеюсь, вы поняли, что если я способен на такое, мне необходимо... хоть на мгновение ее увидеть».
«Вы правы... вы были в числе немногих моих друзей», - только и сказал бедный Сансон. Он был сообразительный малый и сразу понял, что я не отступлюсь.
Он подумал, помолчал. И наконец произнес:
«Хорошо, вы станете моим помощником на этот день. Благо, вы и вправду похожи на моего брата, и главное, одного с ним роста... Я придумал: вы сможете быть в маске, когда мы придем к ней в тюрьму. Я постараюсь договориться об этом с прокурором Фукье-Тенвилем. У меня есть хорошее объяснение, которое ему понравится... Да, вы будете в маске, которую палач и его помощник надевают только на эшафоте».
Он увидел, как я побледнел при слове «эшафот».
«Но учтите, я не смогу быть...» - сказал я торопливо.
Он презрительно усмехнулся.
«На эшафоте мне будет помогать мой брат. Он потом заменит вас, это будет не трудно».

Так я стал помощником Сансона и ночевал в его доме. Спал я отлично и никаких ужасов под крышей палача мне не привиделось.
И весь следующий день, 15 октября, я провел в его доме в ожидании завершения последнего заседания суда над королевой. Сам же Сансон отправился в Революционный трибунал. Он должен был получить инструкции после вынесения смертного приговора «австриячке» (в этом приговоре никто не сомневался). Шарль-Анри вернулся только на рассвете. Шел шестой час утра 16 октября.
Палач был бледен и очень устал.
«Приговорили - сказал он хрипло. - Одевайтесь, сейчас поедем».
Прищурившись, он молча смотрел, как я переодевался в платье помощника. На черном одеянии были видны плохо замытые пятна. Я хотел спросить, но его усмешка заставила меня замолчать.
«Как правило, зрители требуют показать им отрубленную голову. Иногда я это доверяю помощнику... моему сыну. Он еще молод, не очень аккуратен и когда обносит эшафот...» - сказал Сансон и замолчал.
Я надел маску палача, и наклеенная бородка в точности, как у его брата, торчала из-под маски. Его брат, «мсье Дижон», также отправился с нами. Он должен был оставаться в карете пока мы будем внутри тюрьмы и подменить меня уже на пути к эшафоту.

Чтобы не будить жену Шарля-Анри, мы вышли на улицу через подвал. Стены подвала мерцали в пламени свечи - они были увешаны мечами палачей Сансонов. Должность палача передавалась в семье по наследству, и Сансоны занимали ее чуть ли не с начала XVII века. Почти двести лет они передавали своим детям свои мечи. «Как короли - свои скипетры», — шутил Шарль-Анри.
Но нынче палач отправлялся из дома налегке — не то, что раньше, когда он вез с собой два меча (если первый не справлялся с головой, в работу вступал другой). Скольких мучений избегли теперь и осужденный, и палач! Всем помогла гильотина - законное дитя нашего века, века технического прогресса...
Был ранний час, но били барабаны - это собирались на казнь отряды национальной гвардии. И на улицах уже появилось много людей - боялись пропустить представление, хотели занять лучшие места.

По дороге Сансон рассказал мне то, что услышал в здании Революционного трибунала, когда получал инструкции.
Они приговорили ее, естественно, единогласно — под радостные крики и одобрительные овации зала.
Она выслушала приговор совершенно спокойно и, не сказав последнего слова ни судьям, ни публике, молча пошла к дверям. В черном платье вдовы она шла мимо торжествующих с высоко поднятой головой. Она показала им, что такое истинная королева…
В Консьержери ее привезли в карете в четыре часа утра.
Она очень устала - все заседания суда шли с раннего утра до позднего вечера. У нее был озноб, опухли ноги. Она бросилась на постель и спала целый час. А потом писала последнее письмо принцессе Елизавете, сестре убиенного короля. И много плакала над этим письмом…
В шестом часу ей пора было одеваться для встречи с гильотиной. Дочь тюремщика пришла ей помочь. Она попросила девушку прикрыть ее от жандармов, дежуривших день и ночь в камере. Но поняла, что этого недостаточно и сказала им: "Во имя чести позвольте мне переодеться в последний раз без свидетелей".
У жандармов хватило совести выйти на время из камеры.
Она торопливо оделась в жалкое белое платье. Робеспьер оставил великой моднице только два платья - черное и белое. Оба они очень износились. Она сама выстирала белое платье во время прогулки во дворе тюрьмы, в маленьком фонтанчике у стены. И всю ночь накануне штопала его и гладила.
Тюремщик, рассказавший все это Сансону, принес в Трибунал последнее письмо королевы. Сансон видел его. Ему повезло… Кстати, ему удалось увидеть и последнее письмо короля перед казнью. Оно было написано каллиграфически ровным, равнодушным почерком. У нее же многие буквы расплылись, потому что она плакала… Письмо было большое, и Сансон за пару десятков минут, пока оно было в его руках, сумел переписать всего несколько абзацев.
Он дал мне прочесть свои каракули. И, несмотря на его жаркие просьбы ничего не писать, я сделал копию.
“Четыре пятнадцать утра. Сестра, меня только что приговорили к смерти. Но смерть позорна только для преступников. А меня они приговорили к свиданию с Вашим братом...
Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца, которые я не устаю горячо повторять ему: «Никогда и никому не мсти за нашу смерть..."
Я прощаю всех, причинивших мне зло. И я прошу у Господа прощения за все грехи, которые совершила со дня рождения. И надеюсь, Он услышит мою молитву...
У меня были друзья. И мысль, что я навсегда разлучаюсь с ними, и что эта разлука принесет им горе, является одним из самых больших моих земных огорчений, которые я уношу с собой в могилу”.

Так что перед свиданием с палачом она вспоминала о вас, граф...

В Трибунале Сансон договаривался о карете, на которой повелительница Франции должна была отправиться на казнь. Кареты после революции стали редкостью — знать бежала в них за границу…
И тут произошло отвратительное.
Фукье-Тенвиль объявил, что он один не может решить «такой важный и трудный вопрос». Он послал за советом к Робеспьеру. Но тот тоже ничего не решил и переправил дело назад - на усмотрение Фукье-Тенвиля. И тот, уже поняв, чего хочет хозяин, с адской улыбочкой сказал Сансону: "Почему надо везти австриячку на казнь с этакими привилегиями?"
"Но так было при казни короля".
"За это время революция поумнела. Мы сейчас страна истинного равенства. Так что королеву повезем в обычной телеге, в которой возят на эшафот обычных преступников. Тем более, как я слышал, это предсказал пострадавший за нее Казот. И нечего просить о глупостях, отправляйтесь в Консьержери заниматься своими делами. Уже в полдень вы должны показать гражданам голову вдовы Капет".
"Его грубость меня взбесила, - сказал Шарль-Анри, - и, уходя, я пробурчал: "Мало ли что предсказал Казот... Например, что вам отрубят голову по решению вашего же Трибунала".
"А про вас — ничего?" - засмеялся Фукье-Тенвиль.
"Он предсказал, что отрублю ее я".
(Хотя я уверен, что палач все это только подумал, но сказать прокурору побоялся. Теперь в Париже люди смелы только в мыслях…)

В шесть утра мы с Сансоном вошли в старый замок-тюрьму Консьержери. Его брат остался в карете.
Перед тюрьмой храпели кони - отряд жандармов спешился. У самого входа расхаживали офицеры.
Было какое-то приподнятое возбужденное настроение, как во время праздника. И все время били барабаны.
В маленьком тюремном дворе уже ждала позорная телега. Как раз заканчивалась женская прогулка. Какая-то очаровательная заключенная с тонкими слабыми руками ("плющ нежности" - так назвали бы эти руки в Галантном веке) торопливо стирала белье в фонтанчике. (Потом я узнал, что это была маркиза де Ла Мезонфор.)
При нашем появлении всех заключенных дам грубо загнали в камеры, и двор занял караул. Открыли главный вход - «улицу мсье де Пари». «Улица палача города Парижа» ждала королеву Франции.

Нас провели в ее камеру.
Впереди шел Сансон, за ним я - в маске.
Камера была перегорожена. Над перегородкой высовывались лица двух жандармов. Старые обои клочьями висели на стене. У стены стоял маленький столик, на котором лежала Библия. Кровать была в беспорядке — видно, она спала, не раздеваясь, прямо на одеяле. Спала последний раз в жизни…
Она была в том самом белом, заштопанном ею платье, плечи прикрыты косынкой. Она сама грубо остригла волосы, и седые, серебряные пряди мешались с белокурыми. Тонкий нос Габсбургов заострился. Белые бесцветные губы, изможденное лицо... Она сейчас была очень нехороша. Только лазоревые глаза и божественная легкая фигура были прежними…
Когда мы вошли, она молча надела белый чепец с черными лентами, прикрывший остриженные волосы.
Следом за нами вошли секретарь Революционного трибунала Напье и еще какой-то чиновник.
"Почему он в маске?" - шепотом спросил Напье, кивнув на меня.
(Забавно, но этот Напье, как я узнал недавно, следил за мной по приказанию Дантона. Вот была бы сцена, коли он стащил бы с меня маску!)
Сансон с важным видом ответил: "Это придумал гражданин Фукье-Тенвиль. Он сказал: "Пусть австриячка сразу почувствует холод грядущей смерти".
Напье хотел продолжить, но тут заговорила королева:
"Я хотела бы узнать, господа, передали ли принцессе Елизавете мое письмо?"
"Я такую не знаю, - ответил Напье. - Если речь идет о сестре казненного преступника Луи Капета, гражданке Елизавете Капет, то я передал ваше письмо, адресованное ей, гражданину Фукье-Тенвилю, общественному обвинителю в Революционном трибунале. Только он может решить судьбу подобного послания, гражданка Капет".
Королева помолчала и, взглянув в мои глаза - в мою черную маску, — сказала:
"Я готова, господа. Мы можем ехать".
"Протяните, пожалуйста, руки, - сказал Шарль-Анри, избегая именовать ее «гражданкой Капет»".
"Разве это необходимо? Я слышала, Его Величеству руки не связывали".
Как гордо это прозвучало: «Его Величеству»...
"Палач, выполняйте ваш долг, свяжите руки гражданке Капет", - приказал Напье.
Она одарила его презрительной улыбкой и протянула руки, как протягивают милостыню жалким нищим.
Сансон отвел их назад, связал, но его руки дрожали.
Я взглянул на ее платье и сказал хрипло:
"День сегодня холодный".
Она вздрогнула при звуках моего голоса. Я забыл: у нее был идеальный слух...
"Возьмите ли что-нибудь потеплее", - предложил Сансон.
"Вы боитесь, что я простужусь, господа? - спросила она и засмеялась, став на мгновение самой собой. - Благодарю вас за заботу, но она излишня. Все исполняют только свои роли. Вы - палачей, а я - королевы".
Взгляд ее задержался на мне. Она внимательно глядела в прорезь маски.
И вдруг добавила, улыбнувшись: "Прежде я не любила играть эту роль... Я была не права. - Она встала. - Идемте же, господа. Не стоит мешкать".
Клянусь, она меня узнала! Так что последняя строка ее письма была адресована вам, а последняя фраза перед эшафотом - мне, граф!

Выходя, она ударилась о низкую притолоку, но даже не вскрикнула. Она всегда высоко держала голову и так и не научилась ее наклонять...
Но когда она увидела позорную телегу — грязную, с доской вместо сиденья, — вот тогда она содрогнулась! Однако не проронила ни слова.
Телега был высока.
"Вернитесь в карету и принесите табурет", - сказал Сансон.
Я понял его - и вернулся в карету. Оттуда вместо меня с табуретом выпрыгнул его брат. Все та же бородка торчала из-под маски…
Он подставил табурет и помог ей взобраться. И из окна кареты я видел, как она поблагодарила взглядом меня... то есть уже его!
Он уселся на козлы рядом с Сансоном, жандармы на конях окружили телегу, и ворота со скрипом начали раскрываться.
И тысячи вопящих и проклинающих ее людей встретили жалкую телегу, последний экипаж — революционный экипаж! — французской королевы.
Телега загрохотала по улице. Следом двинулась ждавшая у входа коляска Напье, окруженная национальными гвардейцами.

Ворота закрылись Я остался один в пустой карете.
"Трогай! - приказал я жандарму на козлах. - К площади".
Он послушно стегнул лошадь, будучи уверен, что везет еще одного помощника палача. Вокруг Консьержери уже не было ни души. Толпа устремилась за телегой с королевой Франции.
Из окна кареты я видел, как телега въехала на мост.
Королева возвышалась, сидя на скамье, с завязанными руками, в белом чепце и белом платье. Прямая спина, гордо откинутая голова…. Телега качалась, но ее спина оставалась прямой.
А народ, заполнивший набережные и мосты, кричал: "Смерть австрийскому отродью!" Я успел увидеть как кто-то бросился мимо жандармов к телеге и поднес кулак к лицу королевы. И толпа заслонила сцену…

В густой толпе карета двигалась медленно. Не стоило искушать судьбу. Я велел жандарму остановиться, вышел и сказал, что дальше пойду сам, так будет быстрее.
Жандарм пробормотал что-то вроде: "Давить людей он не может", - и повернул назад к Консьержери. А я, сняв маску, направился к площади Революции, где должна была состояться казнь.
Очередная пьеса Бомарше и на этот раз оказалась совершенной.

В кафе неподалеку от площади я увидел Давида. Он сидел, окруженный толпой зевак, и рисовал.
Я не поленился, подошел посмотреть. На листе возникала только что проехавшая королева. Я заворожено смотрел, как появлялись ее чепец, прямая спина и острый нос…
Давид отправлял королеву в вечность. Теперь она останется навсегда в его рисунке.
Но эта задержка у кафе оказалась роковой, ибо я не увидел казни.

Я шел по улице Сент-Оноре и уже приближался к площади. Была четверть первого. И тогда я услышал могучий вопль толпы, донесшийся с площади: "Да здравствует республика!"
Я понял: свершилось! Я не успел!
"Да здравствует республика!" - дружно крикнули сверху веселые голоса.
Я поднял голову и увидел трех смеющихся молодых мужчин. Это были Робеспьер, Дантон и Демулен. Они стояли в окне дома Робеспьера, и люди внизу рукоплескали им.
А там, на площади, люди рукоплескали отрубленной голове королевы. Ее носил по эшафоту сам Сансон.

И еще одну ночь я провел в доме палача.
Шарль-Анри рассказал мне вечером, что эшафот специально поставили напротив главной аллеи Тюильри, которую она так любила.
Когда Сансон готовился дернуть за веревку, он услышал ее голос: "Прощайте, дети. Я иду к Отцу".
И все заглушил загремевший нож гильотины...
И самое потрясающее: когда ее голову показали толпе, голова вдруг открыла глаза. Видимо, сдерживая страх, королева до предела напрягла мускулы лица. Они сократились на отрубленной голове, и оттого поднялись ее веки, и мертвые глаза взглянули на радостно кричащую, гогочущую толпу.
И вмиг толпа замолчала…
А потом глаза закрыли, голову положили между ног. Тело залили известью и в грубом деревянном ящике отвезли на кладбище Святой Магдалины и закопали в безымянной могиле. Оставшееся после королевы изношенное черное платье отдали в богадельню.

На следующее утро я встал засветло. Полдень застал меня уже далеко от Парижа. Через два дня я был в Бельгии.
Надежный человек переправил меня через границу».

Из комментариев К. Скотта: «Это письмо от Бомарше Ферзен вложил в свою запись о смерти королевы. Письмо это никогда не публиковалось, возможно, из-за надписи, сделанной на нем рукой Ферзена: «Все это вздор и ложь. Наверняка, это всего лишь очередная пьеса бессовестного человека».

Писатели уходят
Весь июнь 1810 года граф Аксель Ферзен писал о Ней в записной книжке:
«Ее образ, Ее страдания, Ее смерть - я не могу думать ни о чем другом».
«Только теперь я понял, как люблю Ее. О, как я виноват перед Нею! А если правда все, что говорил бумагомарака? Расплата? Расплата!»
"Мне кажется, что Бомарше... поселился рядом. Я часто думаю о нем. Но самое ужасное - ощущение постоянной вины, которое негодяй подарил мне. Вины перед Ней…
И еще один его подарок… Я уже не могу без «другой»... без ее тела. Вчера я узнал, что она спит с моим кучером. Я хотел прогнать мерзавца, но она сказала: "Кучер будет спать со мной, или я убегу от тебя..." Ад! Ад!
Но ночами... я вымаливаю у нее ласки. И этот ее последний стон... И это бесстыдное движение губ… Туанетта! Туанетта!"
"Демон убит. Но теперь я... один".

После этой записи идут пустые страницы. И вклеен смятый, а затем старательно разглаженный обрывок из газеты от 12 января 1810 года. «Вчера в канале обнаружен труп неизвестной. Ее лицо, зверски обезображенное…» Далее все вырвано.
На последнем листе записной книжки (почему-то в середине страницы) осталась последняя запись графа:
«20 июня 1810 года. Сегодня в Стокгольме похороны наследника. Стоит прохладная погода. Приходил барон С. и рассказал о слухах, будто наследника отравил я, «чтобы осуществить безумную мечту - стать самому королем Швеции и начать войну с ненавистной мне Францией». Слухи распространяют сторонники маршала Бернадота, которого Бонапарт решил посадить на наш престол.
Добрый барон С. умоляет меня не ездить на похороны. Говорит, что составлен заговор и меня убьют. Ну что ж... Лучшего способа убежать из постылой жизни у меня не будет. Там, за окном кареты, будет та же кричащая тупая толпа — так похожая на ту, которая ровно девятнадцать лет назад, в тот же день, двадцатого июня, окружила Ее карету...
Сегодня годовщина.
Я надеюсь уже сегодня прийти к Тебе.
Стокгольм, вечность».

- Я часто думаю о смерти графа, - сказал маркиз Шатобриану. Он вдруг стал печален и заговорил монотонно, без интонации: - Впрочем, они почти все умерли — те, кто был в тот день у Бомарше… И даже его слуга Фигаро лежит где-то в снегах России... А хитрец Бомарше просил похоронить себя подле купы деревьев в саду своего дома. Отличная идея! Я, наверное, сделаю то же самое, коли вы не дадите мне денег за рукопись и мне придется остаться во Франции...
Он прислушался. И добавил все с той же бесстрастной грустью:
- Но теперь это уже не имеет значения.
За стеклянной дверью в темноте возникла фигура в белом. В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, человек в белом халате вошел в башню.
Он поздоровался и не без торжественности объявил:
- За господином маркизом приехала карета.
- Ну вот и все, - вяло сказал маркиз. Но уже в следующее мгновенье им овладело бешенство и он закричал срывающимся голосом: - С кем имею честь?! Кто вы такой, сударь?
- Дорогой маркиз, я ваш врач, неужто не узнаете? - Пришедший повернулся к Шатобриану и церемонно представился: - Рамон, врач маркиза в Шарантоне. Мсье де Сад покинул нас, никого не предупредив.
- Я вас вижу в первый раз! - орал маркиз. - На помощь!
Но в дверях уже стояли несколько человек. В темноте призрачно белели халаты.
- Прошу вас, мсье, - настойчиво сказал Рамон.
Маркиз вдруг расхохотался:
- Ваша взяла!
Он встал, изящно поклонился Шатобриану и пошел навстречу людям в белом.
Шатобриан увидел, как пришедшие уводили маркиза в темноту, держа за обе руки.
Рамон вежливо улыбался:
- Прошу покорно простить за все беспокойства, причиненные моим пациентом. Поверьте, бедного маркиза можно только пожалеть. Его старший сын год назад погиб в императорской армии в Испании, и после этого он стал совсем плох... заговаривается... Недавно объявил, что в будущем его ждет слава, и потому он должен спешно рисовать проект будущего памятника себе. Причем, памятник нарисовал весьма странный... На нем маркиз изобразил себя с ножом в руке убивающим... кого вы думаете?
Рамон остановился и вопросительно взглянул на Шатобриана. Поэт промолчал. Он понял.
- Бомарше! Почему Бомарше? При чем здесь Бомарше?.. Еще раз простите за беспокойство. Сейчас даже в сумасшедшем доме нет никакого порядка. Впрочем, как и везде. Вся страна превратилась в сумасшедший дом. Не то, что во времена императора... И пациенты часто бегут.
- До свиданья, - сухо сказал Шатобриан.
- Я ваш верный почитатель. Жаль, что не знал, к кому приведут меня поиски бедного маркиза. Я захватил бы томик ваших стихов — всегда мечтал о вашем автографе...
И, поклонившись, Рамон исчез в безлунной ночи.

И опять заскрипели ступеньки - вошел слуга:
- Простите, мсье, но мадам просила сообщить, что она беспокоится...
- Почему посторонние проходят в наш сад? Почему мне не докладывают о них?
- Мсье, здесь нет посторонних! Мы исполнили ваш приказ: облазили весь сад, как вы велели. И никого! Всюду пусто.
- Как это — пусто? Только что отсюда увели полного старого господина! Его сопровождали несколько человек в белом!
Слуга с изумлением посмотрел на него. И Шатобриан замолчал.
Но обглоданный цыпленок лежал на столе…

А потом наступила зима.
Шатобриан все собирался поехать в Шарантон, но уже вскоре ему стало не до того: Наполеон покинул остров Эльбу и высадился во Франции.
Как пополнилась его книга...
Шатобриан немедленно отправился в Париж.
До Парижа уже дошли слухи о городах, без боя сдававшихся Бонапарту. Поэт умолял короля остаться в столице. Пусть остальная королевская семья уедет — Парижу нужен только он, король!
- Мы укрепимся в Венсеннском замке и приготовим Париж к обороне. Мы воодушевим тех, кто в состоянии бороться против Бонапарта. Да, скорее всего мы погибнем, погибнете и вы, сир. Но эта гибель станет бессмертием Бурбонов. Честь короля, исполнившего свой долг, будет спасена! И последним подвигом Бонапарта станет убийство бесстрашного старца. Несколько часов сопротивления обагрят священной кровью триумфальное шествие вернувшегося тирана...
План Шатобриана пришелся королю по душе. Но как вытянулись лица у придворных! Они уже паковали королевские бриллианты…
И вскоре король, объявивший нации, что смерть за народ будет достойным финалом его жизни, который поклялся, что умрет только на французской земле... бежал в Гент! В ночь на 20 марта к Поэту явились из дворца и сообщили: король покидает Париж. И просили последовать за своим властелином. Он не хотел ехать, но Селеста буквально впихнула его в карету.
20 марта в четыре утра вне себя от ярости Поэт вместе с королем бежал из Парижа.

Наступили страшные дни в Генте. Король назначил Шатобриана исполнять должность министра внутренних дел, потому что тогда нашлось немного охотников на роли министров сбежавшего короля.
Бонапарт признал впоследствии, что Поэт в Генте «оказал королю важные услуги». Император был слишком щедр... Единственная услуга - Поэт дождался вместе с королем Ватерлоо.
Этой фразой (но лучше написанной) можно закончить очередную главу в его книге.

А потом было Ватерлоо, и Поэт вернулся в Париж с королем вслед за иноземными солдатами.
Он жил в суете - вчерашний министр, а ныне пэр Франции.
Пришел октябрь, и наконец Поэт сумел сосредоточиться над книгой в «Волчьей долине». Он торопился: с деньгами было неважно и вскоре предстояло продавать любимое имение. А здесь хорошо писалось...

В «Волчьей долине» он вспомнил о странном госте. И вновь собрался поехать к нему в Шарантон.
Но накануне дня Святого Франциска приехала очаровательная Жюльетта. Они так давно не виделись…
Мадам Шатобриан изобразила радость. Жюльетта была частью славы Поэта, приходилось с нею мириться...

Октябрь опять выдался на редкость теплый. Светило солнце. Тишина, мирные звуки... Где-то пилили дрова на зиму… Аккорды пианино — это Селеста играла Моцарта. Нервно…
О, Жюльетта… Она — сама нежность… Они сидели в роще на ее любимой скамейке, там, где дорога поворачивала вверх к вершине холма.
- Тепло… будто лето. Какой прекрасный вечер!
Он помнил ее совсем юной, беззаботной подставившей лицо дождю. Теперь она не любит сидеть при солнечном свете… Но в сумерках она прекрасна по-прежнему.
- Тишина, - сказал Поэт. - Падает лист, кружит на ветру, висит в воздухе... Ветер, вздохи - шорохи листвы.
Молчание. И ее слова, тоже как вздох:
- Мой милый друг...
Она погладила его руку. Приглашение к беседе...
Их беседа могла показаться бессвязной, потому что в долгих паузах они продолжали разговаривать молча. Они и так понимали друг друга.
Она рассказала, как сразу после битвы при Ватерлоо Веллингтон решил совершить и другое завоевание:
- Герцог влетел ко мне в гостиную с криком: «Я разбил его в пух и прах!» Он был уверен - и здесь его ждет победа… Каков глупец!
Она ненавидела Наполеона, но еще больше — Веллингтона, посмевшего уничтожить славу Франции.

Он испытал те же чувства.
В книге надо соединить эту сцену с другим воспоминанием...
Войско Наполеона уже стояло совсем рядом с Гентом, где обосновался жалкий двор сбежавшего старого короля. И несчастный король, и двор, и сам Поэт ждали с часу на час начала решающего сражения. И уже приготовились бежать дальше…
Тогда, чтобы успокоить нервы, Поэт вышел на Гентскую дорогу.
С любимым томиком «Записок» Цезаря под мышкой он шел, печально улыбаясь своим мыслям.
Когда захотели арестовать мудрого Кондорсе, его узнали по томику Горация, с которым он не расставался. И если завтра Поэту суждено погибнуть, его опознают по любимому томику Цезаря…
Он шел по пыльной дороге в совершенном одиночестве. Где-то громыхал гром - он отчетливо слышал эти нарастающие удары. Однако небо… небо оставалось совсем безоблачным. И вдруг он сообразил: это были не гром и не гроза! Где-то совсем рядом шло великое сражение.

В этой битве сейчас решались и судьба Франции, и его судьба. Если победят союзники, то Поэт-министр вернется со своим королем победителем в Париж, но... Но это будет конец славы Франции, ее оккупация. А если победит Наполеон, это будет конец его мечтам. И до смерти ему придется быть бездомным, нищим изгнанником.
И он... пожелал победы тому, кто преследовал его все эти годы!
Он выбрал славу Франции.
Но это была битва при Ватерлоо...

Все это он рассказал ей (и все это он напишет в книге). И опять — благодарное пожатие ее руки.
- Ах, моя Жюльетта… Наступает какая-то новая жизнь. Что же она нам сулит?
(«Кроме жалкой старости…» Этого он не сказал. Но она поняла.)
- Да, - ответила она. - Сколько великих имен кануло в Лету, сколько честолюбий, а мы вот живем, не переставая страдать…
- И славить Господа, - закончил он.
Поэт уже почувствовал приближение гения. Он откинул назад остатки кудрей. Это был все тот же Рене... ее Рене, перед которым никак нельзя было устоять.
Глаза его сверкнули. И он сказал несколько нараспев:
- Человечество живет между мучительными невозможностями. Люди мечтают о цивилизации равенства. Может быть, равенство и пойдет на пользу всему роду человеческому, но личности оно пойдет во вред. Невозможно для народа жить с титанами, которые не терпят равенства. И невозможно для духа жить без них.
И еще: свобода, а точнее — вечный беспорядок свободы порождает тягу народов к деспотии. Недаром сама деспотия вырастает из корня, называемого народным представительством. Так учил Платон. И это еще одна мучительная невозможность. Невозможность жить без свободы и невозможность жить без деспотии…
Я чувствую: наш век - это только начало пути в бездну. Готовятся вселенские катаклизмы. По нашему образцу восстанут целые народы. Ощущение грядущей великой крови не покидает меня. И все чаще мне мерещится зловещая рука, которую порой среди волн видят моряки перед великим кораблекрушением…
И этот добрый мир, который сейчас вокруг нас... Обрамленное плющом окно... путник на горизонте… холмы и летящая одинокая птица… покойные ночные шорохи - все исчезнет в катастрофах, в железных звуках грядущего. Но, успокаивая себя, дорогая, я говорю: “Грядущие кровавые сцены меня уже не коснутся, у них будут другие художники. Так что ваша очередь, господа!”
Она задумчиво повторила:
- Зловещая рука…
Потом нежно улыбнулась и протянула ему для поцелуя свою пухлую нежную руку.

А потом они говорили о смерти.
- Я все чаще к ней возвращаюсь, - сказала мудрая красавица. - Вчера мы долго говорили о смерти с молодым де Садом. Вы с ним не знакомы? Жаль... У него не так давно умер отец — бедняга просидел в Шарантоне все время, пока у нас была империя. Но в революцию он…Ах да, в революцию вас не было во Франции! В революцию он успел издать ужасающие романы, полные непристойностей и богохульства. Но перед смертью раскаялся и оставил завещание: «Все мои рукописи сжечь. Чем раньше обо мне забудут, тем лучше»...
- Я слышал о нем. Кажется, у них что-то случилось с Бомарше?..
Жюльетта засмеялась:
- Даже вы об этом слышали! Да, это была странная мания: он утверждал перед смертью, что убил Бомарше. Образ Бомарше его преследовал... Он даже завещал себя похоронить в саду замка, где прошло его детство — "как похоронили Бомарше, в саду его имения"… Но самое смешное: выяснилось, что они даже не были знакомы с Бомарше. И никогда не встречались…

После игр
Тотчас после смерти маркиза де Сада в Шарантон приехали люди в черном. Предъявив документы сотрудников полиции, в присутствии врача Рамона они старательно перерыли бумажный хлам, оставшийся в столе умершего, а затем тщательно обыскали всю его комнату.
Как рассказал потом Рамон, под паркетом они обнаружили искусно сделанный тайник. Оттуда на свет Божий извлекли некую рукопись в вишневом переплете с названием «Пьеса» и несколько исписанных листов, озаглавленных: «Бегство в Варенн, точно записанное господином Бомарше по показаниям участников - шевалье де Мустье и герцога Шуазеля».
Рамон клялся, что собственными глазами видел имя Бомарше.

Но удивительные события в комнате покойного маркиза продолжались.
Вслед за людьми в черном, унесшими его бумаги, в Шарантоне появились новые люди - тоже в черном и предъявившие точно такие же документы сотрудников полиции. После долгих разбирательств выяснилось, что первые, изъявшие рукопись и листки, были самозванцами.

В декабре 1820 года, через шесть лет после смерти маркиза де Сада, в далеком Триесте умирал Фуше.
Шесть лет назад он совершил свое последнее предательство. Предавший Бога, Робеспьера, якобинцев, Директорию, он сумел, наконец, предать и Наполеона.
Но в первый раз Фуше проиграл - вернувшийся король отправил его в изгнание.

Как изменился Фуше за эти несколько лет ссылки... Бывший богоборец и осквернитель святынь теперь исправно посещал мессу в городском соборе и в мучительном бездействии ждал смерти.
И дождался... Он тяжко заболел. И хотя врачи уверяли его, что он выкарабкается, Фуше только усмехался. Ему было скучно жить.

18 декабря 1820 года он велел слуге принести деревянную лестницу из библиотеки и разжечь камин.
Он плохо переносил холод и зябко кутался, сидя перед камином.
Слуга ушел, и Фуше позвал сына.
Он попросил сына открыть потайной ящик высоко в стене. Стоя на маленькой лестнице, сын сбрасывал вниз бесконечные бумаги. Это был бумажный дождь — весь пол был устлан листами.
А потом Фуше деловито начал бросать бумаги в камин, иногда со смешком объявляя имена авторов:
- Жозефина... Сийес... Баррас… Дантон…
Эпоха отправлялась в огонь. Горела великая империя, которую он создавал долгие годы. Доносы, которые писали для него столь многие, разоблачения, которых дрожа ждали современники - всё становилось пеплом. Перед смертью Фуше захотел покоя, тишины.
Последней в камин полетела рукопись в вишневой папке. И сын явственно услышал:
- Прощайте, лейтенант… Занавес!
И раздался щелкающий смешок.
Всемогущий циник перед смертью стал сентиментален.
26 декабря 1820 года Жозеф Фуше, носивший титул герцога Отрантского, умер в Триесте.
Комедия закончилась.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

1834 год…
В тот день Шатобриан вернулся домой поздно. Шестнадцать лет назад была продана "Волчья долина". Шестнадцать лет прошло... Кем он только ни был за это время: министром, послом, пэром Франции... Где только ни жил: в Берлине, Лондоне, Риме... И вот все в прошлом... Четыре года назад он ушел из политической жизни. Все вернул: и титул пэра, и пенсию. И вот опять жил в Париже.
Он прошел в кабинет, сел за стол. Последнее время он все чаще сидел за столом и ничего не писал. Просто сидел...
Вчера умер Лафайет... Его хоронили на кладбище Пикпюс, где были похоронены убиенные революцией, так успешно начатой Лафайетом. На заседании Палаты после торжественного объявления о его смерти в зале раздался… смех! Когда-то в «Монитере» после заметки о казни Людовика XVI шло объявление: «Амбруаз. Комическая опера». А три строчки о смерти Наполеона... Человечество!
Впрочем, мир, который он и Лафайет видели из колыбели, давно исчез.
Все меньше становится нас - собеседников великих людей и свидетелей великих событий. Последние обломки Галантного века…

Вечер. Солнце заходило за шпиц Собора Инвалидов... И где-то в волнах Млечного Пути, в океане солнечных вод, в расплавленном металле света - сырца будущих миров - плыла наша планета... Как мал человек на этом мельчайшем атоме, как жалок срок его жизни... «Краткодневен век его и пресыщен печалями... Как цветок он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается...»
Можно было писать «Послесловие».
Он открыл нижний ящик стола, где лежали дневник Ферзена и та рукопись.
И сразу понял: она рылась в его бумагах...
И тогда он услышал ее шаги. Селеста вошла (ворвалась!) в комнату. Она не умела быть сдержанной. Гнев, гнев...
Он не обернулся.
- Какая гадость, - зашептала она прямо от двери. - Мало того, что ты не любишь меня... ты не любишь и себя... И поверь, в отличие от тебя, Бомарше любил своих родственников. Но забавно — ты о них даже не вспомнил… даже не упомянул! В этом весь ты! А у него были жена, дочь, сестра... и он любил их! И никогда Бомарше не ушел бы сам из жизни… хотя бы ради них!.. Но автор бессердечен! Ты готов выставить на позор и его, и меня, и даже себя!
Шатобриан пытался говорить, как опасно рыться в чужих бумагах и какое это дурное воспитание в конце концов... Но Селеста не слушала. Она только горько рыдала, как рыдают обиженные дети, и все повторяла:
- Нет, нет... ты не любишь меня…
И ушла, хлопнув дверью.

Шатобриан вздохнул. К концу жизни женщины вновь начинают править нами. Кажется, Бомарше сказал: «После рождения и перед смертью - их власть».
Так что Селеста была не права… он любил ее.
Э. Радзинский (текст)
К. Заев (дизайн)
WebMaster